Донжуанский список Пушкина

…fratres Helenae, lumina sidera.

По всем этим соображениям, "Таврическая звезда" скорее всего должна быть относима к Елене Раевской (1).

1. Следует, впрочем, отметить, что Вячеслав Ив. Иванов в руководимом им Пушкинском семинарии, толкуя последние два стиха элегии, указывав, что в католическом мире Вечерняя Звезда именуется иногда "Звездою Марии". В. И. Иванов, конечно, большой знаток в подобного рода вещах. Но Пушкин таким знатоком не был, и античная мифология, широко использованная французской классической поэзией, была ему несомненно ближе, нежели католическая символика.

В 1821 году и позднее, вспоминая в стихах свое пребывание в Крыму, Пушкин писал гораздо свободнее. В элегии "Желание" он спрашивает:

Скажите мне: кто видел край прелестный, Где я любил, изгнанник неизвестный?

В недоконченном наброске "Таврида", носящие эпиграф, первоначально предназначавшийся для "Кавказского пленника" – Gieb mein Jugend mir zuruk – поэт говорит совершенно определенно:

Какой-то негой неизвестной, Какой-то грустью полон я! Одушевленные поля, Холмы Тавриды, край прелестный, Тебя я посещаю вновь, Пью жадно воздух сладострастья. Везде мне слышен тайный глас Давно затерянного счастья

[1822].

Эти и многие другие намеки и полупризнания позволяют утверждать, что Пушкин был в кого-то влюблен, находясь в Крыму. Но в кого именно? В Екатерину, если верить Дон-Жуанскому списку; в Елену, если исходить от элегии "Таврическая звезда" или в Марию, если согласиться со Щеголевым. Но всего вернее, он был влюблен во всех трех зараз, и понемногу; любил не какую-либо одну представительницу семьи Раевских, но всю женскую половину этой семьи, подобно тому, как находился в дружеских отношениях со всею мужской половиной. Только любовь эта вовсе не была той единственной, исключительной, утаенной от всего света любовью, над которой ломают голову биографы. Говоря современным языком, у Пушкина в Крыму завязался "курортный" роман – всего вернее с Екатериной Раевской, но может быть также с Еленой. Это был легкий, полуневинный флирт, однако, сопровождавшийся, быть может, со стороны участниц его, довольно бурными порывами ревности. Мотив страстной женской ревности, едва намеченный в "Кавказском пленнике", имеет первостепенное значение в "Бахчисарайском фонтане" – южной поэме, непосредственно связанной с Крымом. Конечно, прообразы Марии и Заремы могли быть найдены поэтом и вне семьи Раевских. При создании этих двух своих героинь он воспользовался и литературными образцами [в "Бахчисарайском фонтане" впервые совершенно ощутительно сказывается преобладающее влияние Байрона] и своими личными воспоминаниями, относящимися к другой поре жизни. Все же тени сестер Раевских как бы мелькают над страницами поэмы.

Но их ли одних вспоминал Пушкин, когда писал в Кишиневе и отделывал в Одессе свое новое произведение? На этот вопрос нельзя ответить с полной уверенностью. По слонам самого поэта, в "Бахчисарайском фонтане" содержался, на ряду с художественным вымыслом, и "любовный бред", выпущенный при первом издании поэмы. Часть этого "бреда", можно думать, совершенно пропала для нас. Другая часть была отыскана в рукописях и опубликована позднейшими издателями. Это нечто вроде лирического послесловия к поэме. В нем Пушкин рассказывает о том, как он "посетил Бахчисарая в забвеньи дремлющий дворец":

Где скрылись ханы? Где гарем? Кругом все тихо, все уныло, Все изменилось!… Но не тем В то время сердце полно было: Дыханье роз, фонтанов шум Влекли к невольному забвенью; Невольно предавался ум Неизъяснимому волненью, И по дворцу летучей тенью Мелькала дева предо мной!

После этих строк во всех изданиях поэмы, делавшихся при жизни Пушкина, либо имелся пробел, либо была поставлена строка тире и точек. Все это должно было указать на некий пропуск, никогда и никем к несчастью не восстановленный. Далее во всех печатных воспроизведениях следует:

Чью тень, о други, видел я? Скажите мне, чей образ нежный Тогда преследовал меня, Неотразимый, неизбежный? Марии ль чистая душа Явилась мне, или Зарема Носилась, ревностью дыша, Средь опустелого гарема? Я помню столь же милый взгляд И красоту еще земную…

Здесь в прижизненных изданиях опять шел пропуск. Анненкову удалось его восполнить.

Все думы сердца к ней летят; Об ней в изгнании тоскую… Безумец! Полно, перестань, Не растравляй тоски напрасной. Мятежным снам любви несчастной Заплачена тобою Дань. – Опомнись! Долго ль, узник томный, Тебе оковы лобызать, И в свете лирою нескромной Свое безумство разглашать.

Наконец, последние двадцать стихов, напечатанные еще при жизни поэта, содержат общее обращение к Крыму и к его природе.

Поклонник муз, поклонник мира, Забыв и славу, и любовь, О, скоро ль вас увижу вновь, Брега веселые Салгира! Приду, на склон приморских гор, Воспоминаний тайных полный, И вновь таврические волны Обрадуют мой жадный взор.

Замечательно, что он мечтает вернуться в Крым, забыв о любви. Он однажды изведал уже на собственном опыте целительное действие, которое крымская жизнь оказывала на сердечные раны, и стремился вновь воспользоваться этим лекарством.

IV.

Покинув Крым, Пушкин, однако, не сразу расстался с Раевскими. Всего несколько дней провел он в Кишиневе, куда перебралась тем временем канцелярия Инзова, и уже в ноябре 1820 года мы вновь встречаем его в гостях у Раевских, на сей раз в имении Каменка Киевской губернии. Здесь оставался он до марта 1821 года и, кроме того, еще дважды приезжал сюда погостить в течение ближайших лет. Эти наезды должны были оставить в нем воспоминание, почти столь же приятное, как и жизнь в Крыму. Но собственное настроение его несколько изменилось: он был гораздо бодрее, вполне здоров и более, чем когда-либо, обуян либеральным и оппозиционным духом.

Каменка принадлежала племяннице князя Потемкина Екатерине Николаевне, урожденной Самойловой, по первому мужу Раевской, по второму – Давыдовой. Ко времени появления Пушкина в числе ее гостей она успела овдоветь вторично. Генерал Н. Н. Раевский был ее старшим сыном. От брака с Давыдовым у нее родились еще два сына – Александр и Василий. Кроме родственников хозяйки, т.-е. всей многочисленной семьи Раевских-Давыдовых, в Каменке постоянно гостило множество посторонних. Эта усадьба, расположенная по близости от Тульчина, штаб-квартиры II армии, была одним из важнейших центров тайного политического движения, происходившего среди тогдашнего офицерства и уже начавшего принимать форму серьезного военного заговора.

Пушкин был чрезвычайно доволен и обществом, собиравшимся в Каменке, и приемом, который ему там оказывали, и своим собственным времяпрепровождением. Он писал Н. И. Гнедичу в декабре 1820 г.: "…теперь нахожусь в Киевской губернии, в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников, братьев генерала Раевского. Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов" (1).

1. Переписка, т. I, стр. 22.

Хотя женщин было мало, одна из них все-таки остановила на себе внимание Пушкина. В Дон-Жуанском списке, после Катерины III, встречаем имя Аглаи. Так звали супругу Александра Львовича Давыдова.

Этот последний, в отличие от своего младшего брата Василия, видного декабриста, не был ни особенно умен, ни серьезен. Отставной генерал, ветеран наполеоновских войн, он славился гастрономическими талантами и чудовищным аппетитом и в общем был живым подобием гоголевского генерала Бетрищева. Пушкин сравнивал его с Фальстафом. "В молодости моей, – рассказывает он – случай сблизил меня с человеком, в коем природа, казалось, желая подражать Шекспиру, повторила его гениальное создание. *** был второй Фальстаф: сластолюбив, трус, хвастлив, не глуп, забавен, без всяких правил, слезлив и толст. Одно обстоятельство придавало ему прелесть оригинальную: он был женат".