Дориан Дарроу: Заговор кукол

— Ребенок. Один из многих детей. Вам ее жаль?

И снова ни тени насмешки. Френсис серьезен также, как пистолет в его руке.

— Тебе кажется чудовищным такая ее… жизнь? Ты готов пожалеть эту конкретную девочку, наплевав на всех других девочек, которые умирают ежедневно и ежечастно. От дифтерии. От голода. От нищеты. От сифилиса. От угольной пыли… ты когда-нибудь был на шахтах? Конечно, нет. А в борделе наверняка был.

— Замолчите!

— В молчании нет смысла. Беда подобных тебе, Дориан, в том, что вы готовы жалеть тех, кого видите, но умудряетесь закрывать глаза, чтобы не видеть слишком уж много.

— И поэтому вы убили ребенка?

— Еще не убил, — поправил Дайтон. — Но убью, и не только ее. Уже скоро.

Он достал из нагрудного кармана хронометр и, повернув циферблатом ко мне, произнес:

— Еще два часа. Мы постараемся провести их с пользой. Но сначала — последняя завеса. Мне, право, удивительно, почему ты медлишь.

Потому, что знаю, кого увижу там, в жидком янтаре. От догадки до уверенности — один жест. Простыня держится плохо, тронь и соскользнет.

— Ну же, Дориан. Ты ведь так искал ее. Помнишь? Голубок и горлица никогда не ссорятся…

Моя рука коснулась ткани. Скомкала. Потянула. Отпустила, позволяя соскользнуть к подножию стеклянной колонны. Пальцы легли на стекло.

По ту сторону его стучит сердце Эмили.

Она жива. Самое главное, что она — жива!

— И может живой остаться, — сказал Френсис, в очередной раз заглянув в мои мысли. — Если ты окажешь мне помощь в моем небольшом деле.

— Дориан, не слушай его! Не слушай!

Эмили выглядит спящей. Веки ее неплотно сомкнуты и мне хочется заглянуть в глаза. Или ударить по стеклу, чтобы треснуло, чтобы выплеснуло желтизну утробы и позволило добраться до проводов. Я буду рвать их, как паутину и…

— Не дури, князь, — мягко произнес Френсис. — То, о чем ты думаешь, вызовет коллапс. И смерть. Ты же не хочешь, чтобы она умерла?

— Почему… за что вы так меня ненавидите?

В его глазах пустота. Это как глядется в бездну, надеясь поймать в ней хоть тень человечности.

— За то, что ты есть. Но в одном не прав — ненавижу я не только тебя. Весь ваш мирок, такой нарядный и такой лживый. Ты садись, Дориан. Время еще есть. Минут пятьдесят.

Его хронометр, должно быть, очень точен.

— Однажды я влюбился. И девушка, которую любил, ответила взаимностью. Ты вряд ли представляешь, какое это счастье, быть любимым. И какое горе, когда оказывается, что любовь — это одно, а чувство долга — совсем другое.

— Она отказала тебе?

— Нет. Согласилась. Мы сбежали. Мы были так молоды и надеялись, что если обвенчаемся, то нас оставят в покое. А оказалось, что венчание ничего не значит. Священник получает кошелек и отрекается. Запись в церковной книге исчезает. Брачный договор с нею. Моя молодая жена после разговора с отцом твердит, что долг ее — повиноваться воле родителя. И она по-прежнему меня любит, она будет ждать, она верит, что… проклятье!

Дайтон пнул железяку, которой угораздило попасться на его пути. Кажется, собственный рассказ привел его в бешенство.

— Знаешь, что я сделал? Я пошел к твоему папаше. Он ведь учил меня. Любил приговаривать, что я талантливый, а у тебя и братца твоего нет и десятой части моего ума. И я подумал, какого дьявола? Если так, то помоги! Ты ведь сам называл меня третьим сыном!

И мы все-таки встречались. Я вспомнил бледного юношу с диковатыми повадками, с которым однажды довелось провести два часа в отцовском кабинете. Юноша пытался втолковать мне основы алгебры. Я думал о том, что Эмили тоже в Сити, и снова был невнимателен. Кажется, тогда меня обозвали тупицей.

— А твой папаша ответил мне, что я, безусловно, надежда и опора страны… когда-нибудь в будущем. И я не должен до наступления этого будущего хотеть чего-то, что выходит за пределы дозволенного. Смирись, сказал он. И будет тебе счастье!

Выражение лица девочки меняется, глаза открываются и рот тоже, выпуская стаю пузырей. Они летят к крышке капсулы и липнут к стенкам.

— Вам следовало… — начала Минди, и Дайтон, дернувшись, подскочил к клетке, ударил рукоятью по пальцам. Минди с визгом отпрянула.

— Прекратите!

— Иначе что? — он повернулся ко мне. — Ты меня остановишь? Благородно станешь под выстрел и умрешь с чувством выполненного долга? Или станешь уговаривать? Скажешь, что надо было послушаться. Стоило поработать во благо правительства и Королевы. Лет пять и мне присвоили бы рыцарские шпоры. А еще через десять даровали бы право на титул наследуемый…

— Долго? — я говорил и смотрел ему в глаза, больше всего опасаясь, что протянувшаяся между нами нить порвется, и тогда Дайтон вновь вспомнит о Минди.

Или об Эмили.

Сколько уже отмерил его хронометр?

— Скорее бессмысленно. Ее отец имел весьма определенные планы. Мне оставалось надеяться, что я успею раньше. Тогда я еще не думал про все это. — Френсис взмахнул рукой. — Я лишь хотел быть рядом со своей женой. Я отправился туда, где мог быстро и дорого продать единственное, что имел — свою голову. И у меня получалось. Я работал. Мне платили. Пожалуй, это было хорошее время.

Я не должен испытывать жалости к Дайтону. Он — убийца. И та несчастная, что лежит на препараторском столе, — одна из многих.

— Я писал ей письма. Она отвечала. Редко — ведь за ней следили. Прятали. Только вот прятали ненадежно, если она встретила тебя!

Тычок дула в грудь выбил зарождающуюся жалость. И дальнейшие объяснения потеряли смысл.

— Если вы говорите об Ольге…

— Да, чтоб тебя! Я говорю об Ольге. О моей Ольге. И о том, — он вдруг изменил голос, передразнивая распорядителя, — что князь Дориан Фредерик Курт фон Хоцвальд-Страшинский имеет честь объявить о своей помолвке… Ты ведь даже не спросил, нужен ли ей!

— И весьма сожалею об этом, поскольку…

…найдись во мне смелость задать вопрос и выслушать ответ, который я читал при каждой встрече в Ольгиных глазах, все сложилось бы иначе. Для нее. Для меня. Для Дайтона.

И для многих иных людей, случайно втянутых в воронку его ненависти.

— Ты ведь хуже, чем ничтожество. Ты — посредственность. Серое пятно на серой стене. Ни желаний, ни мечтаний, ни талантов. Ничего! Я превосхожу тебя во всем, кроме треклятого титула, который даже не твоя заслуга!