Дорога цвета собаки

И все-таки Белый витязь подвел меня — совсем в ином плае, чем думают. Будь он низким человеком, плохим товарищем, я бы не придал происшедшему значения. Но поступок его был продиктован соображениями, как я понял впоследствии, не последними в наборе человеческих добродетелей.

Суть дела проста. Вспомнив наши озорные дружеские, состязания, когда один опережал другого в пути, стараясь, однако, сделать так, чтобы товарищ догнал и взял реванш, после чего можно было снова устремляться вперед, я, проснувшись по привычке раньше и, сделав все приготовления, вышел в дорогу первым, пока Годар еще спал. Я знал, что он с минуты на минуту пробудиться и вскоре нагонит меня. Перед выездом я снял тент-палатку, не сомневаясь в безотказности солнца — нашего с ним будильника в степи.

Но Годар, проснувшись, не поверил мне. Он решил, что я сбежал на поиски славы один, забыв про него. Он поверил, что я могу быть подлым — вот и вся моя обида на него.

В те минуты, когда он дал мне знать об этом, я покинул Зону дракона — в стыде, в смятении, потому что вдруг увидел, что мир не таков, каким я его себе представлял. Получалось, что, если я был благороден вчера, благороден сегодня, буду благороден завтра, из этого вовсе не следует, что я останусь благороден и послезавтра. Стоит допустить формальную оплошность, повлекшую за собой недоразумение, и ты уже взят на подозрение ближайшим другом, почти братом, словно благородство имеет выходные или отгулы. Выходит, и ближайшему другу не понятно, что я не могу быть низким, даже если очень захочу. Если вы нашли мою шелковую ленту где-нибудь в степной пыли — значит, я умер. Притом, физически. Живым трупом я не буду. Не стоит искать в живом человеке изменившую себе душу. Как я поддерживаю в порядке свою жизнь — мое личное дело, моя забота.

С малых лет я думал, что люди, которых я уважаю, благородны. Я шел к ним с открытым сердцем, показывая без опасений каждым уголок своей души. Я думал, что они — такие же, как я. Различие лишь в силе характера, таланта, навыках и умениях. Всех остальных, кого я не мог уважать, я жалел. Чаще жалел, чем презирал, — видит Бог. Единственное, что меня смущало — это частые похлопывания по плечу среди людей моего круга, иногда — со смешком, порой — с недоверием во взгляде. Все это я списывал на счет скептицизма, с которым многие воспринимали мою веру в то, что дракон для Суэнии — враг — и только, а не кара Господня. Призывы к упорной борьбе некоторые считали опасным вольнодумством.

Теперь же я понял — мне порой не верили. Это значит — судили по себе самим. Это значит — люди не благородны в своей массе. Мне странно было думать так, когда я это обнаружил, странно и страшно. Я нашел песчаный островок в озерце, укрытый от окрестной деревни холмом, и не сходил с него больше суток. Мне казалось — я родился и прожил жизнь на таком же островке, как невесть откуда взявшаяся здесь аркала — дерево для городских парков, выведенное суэнскими садоводами. Я был высок и счастлив, потому что не умел смотреть сверху вниз и не знал, как обстоит дело под макушкой. Открывшаяся несоразмеренность уязвила мое самолюбие. Я был угнетен и постоянно испытывал стыд — за себя, бывшего столько временем слепым, за людей, которых я уважал; стыд, стыд — много разного стыда. В некоторых причинах я не разобрался. Тот беспричинный стыд был перед самим собой, — и он был самым сильным.

Я не знаю, почему так долго оставался на том островке, задерживаясь с выполнением задания. Мне кажется, что в глубине души я хотел, чтобы Белый витязь, если он разобрался, со своими чувствами, нашел меня там. Если уж честно — мне было жутко глядеть на степь, кружившую за пределами озерца. Я знал — головокружение у меня: то и дело окунаясь в воду, я честно забывал о шляпе. Однако именно в кружении — монотонном, все сужающимся, — мне привиделся прозрачный силуэт дракона — лучи солнца за ним почернели, трава выжухла.

Не сомневаюсь — это всего лишь мое представление. Настоящий дракон — в Зоне, на территории, которой он завладел. Повторюсь — если я и болен, то болезнь моя не душевная.

Я придумал себе причину, чтобы не прогнать Белого витязя, если он появится в окрестности. Любой неблагородный человек просто умер бы для меня, не пойми я, что мир изменился. Если в Суэнии и других странах Земли большинство не имеет четкого представления о чести и благородстве, значит, нужно быть терпимым и снисходительным, пока не восстановится генетическая память. Я понял, почему простые суэнцы тянутся к лубочным сказаниям, а иностранец Годар стремится узнать о прошлом правду. Соотечественники не знают славного настоящего и восполняют недостатки сегодняшней человеческой природы грезами о прошлом. А иностранец скептически высматривает в прошлом еще и бесславие — для подкрепления права на нынешний упадок.

Вот какое обоснование дал я своему желанию остаться Годару другом. Но я был бы не честен с собой, если бы не признался себе, что очень привязался к нему, прямо-таки полюбил всем сердцем и это была первая причина, по которой я простил его — заочно.

Когда он, обнаружив меня, пробрался на островок и встал поодаль — похудевший, понурый, с изумлением и болью в глазах, теплотой и отчаянием, со стыдом таким жгучим, что не смел отвести взгляда, я не сказал и десяти процентов того, что собирался. Все стало на свои места без пространных рассуждений. Нам обоим стало легче. Мне — потому, что его раскаяние спасло меня от плена на острове. Призрак дракона, державший озеро в кольце, исчез. Выбравшись на берег, я взял мешок для провианта и отправился в деревню, чтобы пополнить припасы. С Годаром мы договорились встретиться к ночи на пустыре.

Покачиваясь в седле, я видел, что земля вздрагивает, кидается порой то в одну, то в другую сторону вместе с копытами коня — это означало, что голова моя еще не на месте. Я думал о Годаре и о сторонах Земли, где он жил. Может быть, напрасно обременил я его суэнскими проблемами, — жил бы он привычной жизнью нетвердого в убеждениях европейца. Я же вовлек его в войну, на которой жизнь его, возможно, прервется. Действовал я, как всегда, из искреннего убеждения, что все люди — даже родившиеся на другом конце света — такие же, как я. Если рядом беда — значит, мы объединяемся и прерываем заботы об устройстве личной карьеры, да и жизни в целом. Теперь мне известно, что идеалы Годара пребывают преимущественно в умственной сфере, их достижения не обязательно, потому что не диктуется потребностью. Чувство же долга, помогающее держаться с честью при таком характере, у него не развито.

Придется мне усмирять неуважение, которое всегда вызывали во мне инфантильные люди. Годар заслуживает осуждения меньше всего. На его Родине, видимо, жить, как живет он — естественно. Впрочем, не стоит обобщать преждевременно. Ведь он не считает свой поступок естественным и даже просил меня не думать, будто что-нибудь в этом роде может повториться. Я и не думаю. Если я буду так думать, сойду с ума. Вместо него.

Я только вот что думаю: упаси меня Бог когда-нибудь запятнать свою совесть… Если честно, то на месте Белого витязя я бы никогда не посмел показаться товарищу на глаза. То, что он пришел и остался, лучше всего говорит за то, что Годар — не суэнец.

Чувствую — еще не поборол обиды на него. Иначе не посвятил бы страницу копанию в собственных болячках. Это объясняется дальнейшими событиями.

Позже я узнал, что как только мы разминулись с миром у озерца, мой не предсказуемый товарищ подвел меня опять. Но об этом потом.

Въехав на деревенскую площадь, раскаленную, пустующую в рабочие часы, я направился к Управе. Продавец газет в окошке киоска, сонно подпирающий щеку рукой, не меняя позы, приподнял шляпу. А между тем глаза его прощупали меня едва ли не до костей. Стоило, пожалуй, возмутиться — я же испытал новый прилив стыда, словно и в самом деле был виновен. С чиновником в управе я говорил голосом сникшим, бесцветным. Он тоже понадавал мне взглядов — острых, тяжеловесных, въедливых — пока делал вид, что изучает воинское удостоверение. Потом попробовал сообщить мне кое-что из сплетен про Годора, побывавшего в деревне днем раньше и получил отпор, после чего написал записку хозяину продовольственной лавки в которой распорядился выдать мне на выбор продукты для провианта. С запиской я должен был предстать перед хозяином самолично. Для этого нужно было перейти на другой конец площади — шагов триста, не более, но я прошел это расстояние так, словно конь, которого я держал под уздцы, вел меня на эшафот. Мне слышался шелест флага над управой, — когда я вышел, пригнув голову, из низкой двери, вихреобразный суэнский ветер принялся терзать полотнище, наматывая его на металлическое древко. Мне казалось — вихри насылает дракон, шелест его крыльев подменяет чистый звук прозрачного, полотняного стяга, глядя на который не устаешь волноваться вместе с миром. Слыша в тот день заветный шелест, я не испытывал ничего, кроме смятения.

Хозяина в продовольственной лавке не оказалось на месте; за стойкой была женщина. Высокая, прямая, в черной косынке, какие носят на деревне в траур. Она сделала то, о чем я мечтал с той секунды, как въехал в деревню — не взглянула в мою сторону. Прочитав, не склоняясь, записку, которую я положил на прилавок, она молча поснимала с полок овощные и мясные консервы, сухари, сухой сок. Это было то. чего хотел бы попросить я, в нужном мне количестве, и мне не пришлось раскрыть рта — женщина надменно пресекла эту возможность.