Дорога домой[Книга 1, часть 1]

Накануне смерти муж зашел проведать ее и угостить виноградом, но Галина прогнала его криком. На следующий день, в пять часов утра, она отошла в мир вечный — у нее был рак печени. И вот кто бы мог подумать, что в этом мире все так символично и в буквальном смысле абсолютно все имеет свой смысл?! Ведь Кто наш Виноградарь, как не Господь?

Муж: Три года назад — две тысячи седьмой. Это был пик наших страданий. Без Господа в сердцах и душах, надеясь только на себя самих, мы были в самом цейтноте развивающихся вокруг нас событий. Это был второй суд за нашу половину здания. После того как мы выиграли первый, оппоненты сделали «финт ушами» — перепланировали помещения, в результате чего общая площадь увеличилась и «бти» не выдало нам свидетельства о собственности. Исправным образом мы ездили в суд, работали, где придется и пытались продать квартиру, чтобы уехать в Европу и начать новое дело в нормальной стране. Галина была тогда единственным человеком, который был нам близок, часто она обнимала нас с женой и говорила:

— дети вы мои …

Кто бы мог подумать, что она активно «работает на два фронта». В этом же, две тысячи седьмом мы уехали в Нижний Новгород, нас пригласили сделать реинжиниринг производства продуктов питания. Присматривать за дочерью мы попросили Галину и даже платили ей какие-то деньги, небольшие впрочем, но и делать ей ничего особенного не требовалось — время от времени зайти к нам в квартиру и посмотреть, как дела у дочки. Все было замечательно до момента, когда жене понадобилось что-то срочно узнать. Дозвониться Галине было невозможно. Безпрерывно жена звонила ей дней пять или шесть подряд, а дочь, по нашей просьбе все это время звонила ей в дверь квартиры, но она как в воду канула.

Когда мы вернулись, в начале лета две тысячи восьмого, Галина была уже другой — и мы это почувствовали. В ее отношении к нам появилось плохо скрываемое безразличие. Когда человек лжет в первый раз, он безпокоится, чтобы ложь не открылась и прилагает все силы и весь ум, чтобы его версия выглядела естественной и правдивой. Когда человек начинает лгать собеседнику постоянно, а тот ни о чем не догадывается, у лгуна притупляется чувство безопасности и он начинает лгать напропалую, не придавая особого значения нестыковкам. Зачем, ведь собеседник и так все «проглотит»?

Так же произошло и с нашей соседкой, она начала путаться в своих собственных словах, перестала утруждать себя быть искренней и однажды, выпив лишнего, обратилась к нам в шутку с такой злобой, что мы оторопели от ее напора. Собственно говоря, именно с этого момента мы и перестали с ней тесно общаться.

Перед самой ее смертью, я несколько раз заходил к Галине, в две тысячи девятом, и приносил с собой литературу, чтобы она почитала обо всем, поняла и одумалась. Однажды я даже «сморозил»:

— Смотри, Галина, ведь времени осталось совсем мало!

И прикусил язык — вот, думаю, что это я такое говорю, но соседка «не услышала». То есть, в этот момент ее внимание смазали бесы, уже потирающие лапы в предвкушении новой игрушки. Это и понятно, «мохнатые» трудились над Галиной долгие десятилетия, без устали нашептывали ей всевозможные искушения: наплюй на всех, ты самая лучшая; возьми от жизни все, что можешь — один раз живем; мне все равно, что будет, я так решила; и так далее — по списку. И вдруг, в один момент потерять приз? Не заполучить в лапы ошалевшего напрочь человека и потерять возможность поделить его на тридцать восемь? Да никогда! Да мы сейчас быстренько набросаем ей таких мыслей, что она просто возненавидит тебя! Что и случилось.

Виноград я купил жене, она его очень любит. Потом думаю, а давай-ка я угощу соседку, пусть порадуется. В ее двери я звонил, звонил и звонил, раз пятнадцать наверное, не меньше. Наконец открыл ее сын, взрослый парень за тридцать, Галина крикнула мне из комнаты зло и надрывно:

— Не сегодня, завтра приходи!

Всю ночь ей было плохо, а под утро Галина успокоилась и тихонечко преставилась в полном одиночестве — не раскаявшаяся, не причастившаяся и с полным набором страстей и дурных привычек … вот что страшно!

Жена: В тяжелых размышлениях я пошла дальше. На пути мне повстречался небольшой питьевой фонтанчик, вода била тоненькой струйкой прямо из стены дома. На вид она была относительно чистой. Когда же я подошла ближе, вода оказалась желтовато мутной, источающая мерзкий запах мочи, сероводорода и целого букета каких-то гадостей.

Внезапно я услышала позади себя шум, это была огромная толпа калек, изо всех своих последних сил удирающая от трех огромных быков с вилообразными острыми рогами и глазами, горящими углями. Подминая под себя настигнутых, быки оставляли за собой кровавое месиво жутчайшего вида.

Вскоре я вышла на городскую площадь, заполненную огромной хаотично передвигающейся в разные стороны массой людей. На площади стоял негромкий гул от множества человеческих голосов. Несчастные калеки стояли, ходили, переговаривались, присаживались, вскакивали, снова ходили и снова садились, обхватывали головы руками и без умолку о чем-то говорили. По центру площади возвышался столб света, который я увидела пред входом в город — светящийся нежным прозрачным голубым цветом, около трех метров в диаметре. На ощупь он был из стекла и слегка прохладным; от него веяло чистотой и спокойствием.

Неожиданно движение на площади прекратилось, все замерли, стало очень тихо. Внутри столба, прямо посредине его и в воздухе, появился свиточек. На нем было одно короткое слово — имя человека. Из близлежащей улицы стремительно выбежала женщина лет пятидесяти, в опрятной и светлой одежде, белой простенькой блузке, светло-серой юбке и белом платочке, как у Татьяны. Подбежав к столбу, она прижалась к нему ладошками, потом отпустила и стала ждать, светясь от счастья и радости. Через несколько минут раздался негромкий величественный и торжественный глас трубы. Люди на площади снова зашумели и забегали еще сильнее.

Через минуту стекла не стало, женщина вошла в свет, стекло вернулось на место, столб снова стал непроницаем. Люди на площади снова замерли. Словно зачарованные, не отрываясь, они смотрели на происходящее. Минуты еще через три женщина, благоговейно сложив руки на груди и окинув последним взглядом город своих злостраданий, плавно поднялась вверх — ее вымолил кто-то из родных. Вместе с восторженной радостью и умиротворением, на лице у женщины было и сострадание ко всем остающимся.

Площадь пришла в бурное волнение — все плакали и рыдали. Когда я подумала: о чем они говорят, я услышала их многочисленные голоса:

— Горе мне, грешному… горе мне, грешному… горе мне, грешному!

Женщины и мужчины разных возрастов подходили ко мне и просили запомнить их имена, имена их родственников, которым они хотели передать, что находятся здесь. Люди не просили, они умоляли! Больше всего я запомнила молодую женщину с ребенком на руках, обезображенных проказой. Горько рыдая, она пыталась удержать меня за рукав … но я никому не могла помочь. … я просила у всех прощения и повторяла:

— я не могу … простите … но я не могу.