Дорога на две улицы
Шрифт:
А та семья, родная и кровная, единственная, была теперь в легкой дымке, призрачном тумане. Москва, квартира на Гоголевском, лица родных…
Нет, разумеется, она не забывала о них ни на день! Но… Все-таки ее новая, здешняя, суетная, неустроенная, часто полуголодная жизнь была теперь ее настоящим. И как ей почему-то казалось – прежняя, московская, была очень далеким прошлым. Конечно, она понимала, что в отпуск нужно непременно поехать домой. И соскучилась по всем сильно, и чувствовала обиду родителей.
И еще очень хотелось на море! Погреться
Решила так – неделю в Москве, дома, а на две недели махнет в Сочи.
Расскажи Господу о своих планах…
А сложилось так, что Сочи, а точнее – Лазаревское, образовалось раньше Москвы. В горкоме дали горящую путевку в Лазаревское, в пансионат, одну на редакцию.
Не привыкшие к таким подаркам, все растерялись и стали гадать, как Савельич этим внезапным даром сумеет распорядиться. Притаились и ждали его решения.
Он же, будучи человеком нерешительным, мягким и справедливым, решил собрать летучку – и решение принять коллегиально.
Перед летучкой он не спал всю ночь, под утро посоветовался с Томочкой. Та рассудила справедливо. А именно: про Попова разговора быть не может – пьяница и разгильдяй. Слил из «козлика» канистру бензина, продал его какому-то колхознику и деньги, разумеется, пропил. Марь Иванну Томочка считала (и справедливо, кстати, вполне) сплетницей и посему тоже не жаловала. Да и к тому же у той гипертония. Ну какая ей жара? Рискованно.
– Зинка перебьется! – жестко припечатала Томочка.
– Почему? – удивился наивный муж.
– По кочану! – ответила она. – Не заслужила. Сопливая. И с больничных не вылезает. Как сопля выскочит – сразу на бюллетень.
Лариска в путевке не нуждается – полюбовник ее и так вывезет. Аббасов на диете – от своих кастрюлек с овсянкой никуда. Игнат в отпуск всегда дома, помогает матери по хозяйству. Толмачевых двое – путевка одна. А Серафима точно откажется – всего в жизни насмотрелась досыта.
Это была чистая правда. Савельич и не подозревал, что тихая Томочка, по природе доверчивая и совсем неревнивая, ревнует своего очень верного мужа Ивана. Именно к этой самой расфуфыренной кукле Зиночке. И бедная Зиночка тоже об этом не подозревала. Потому что совесть ее была кристально чиста – конкретно в этом вопросе.
И к красавице Ларисе Томочка тоже относилась ревниво. Чуть-чуть.
– Отдай путевку Ольге, – сказала жена. – Она и трудяга, и скромница. И поперед батьки никуда не лезет. И одинокая к тому же. – Тихо добавила: – И некрасивая такая, заморенная прям!
Вот к Ольге она точно своего Савельича не ревновала.
– А может, мне поехать? – осторожно сказал Савельич. – На море не был со студенческих лет. Да и забуду, как оно пахнет.
Томочка посмотрела на него с удивлением:
– Ты что, Вань? Спятил? А картошку копать? И опята пошли! И кабанчика резать! Какое море, Вань? Да еще и один – как холостой вроде!
Томочка обиделась, заплакала и ушла в кухню. Оттуда крикнула:
– А я вот твоего моря не нюхала и не померла, как видишь! На речке искупаюсь, не принцесса. Нам моря' и столицы ни к чему!
Как можно мягче
аргументируя, Савельич огласил свое решение. Марь Иванна покраснела, вспотела и, плотно сжав тонкие губы, опустила глаза. Лариса равнодушно разглядывала ногти. Серафима читала газету. Толмачевы накануне поссорились и дулись друг на друга. Море им было до фонаря. Аббасов мучился изжогой и мечтал поскорее съесть ложку соды.Витька Савельича поддержал – на пляжи` ему было решительно наплевать. А вот Зиночка обиделась не на шутку. Фыркнула, схватилась за сигарету и на всю жизнь возненавидела Ольгу.
Ольга позвонила в Москву и объяснила ситуацию. Мать, как показалось, обиделась. Вместо того чтобы порадоваться за дочь, сухо сказала: «Ну, Леля, как знаешь».
В Лазаревском было прекрасно! И наплевать, что номер, узкий, как трамвай, был сырой и пах плесенью, вполне по-хозяйски прижившейся в душевой и комнатных углах. И наплевать, что еда в столовке была практически несъедобной – синеватые сосиски, жилистые бифштексы и пустые остывшие супы. Все это было пустяками и сущей ерундой! Потому что из окна – только руку протяни – было видно и слышно море.
И мелкая галька, и белое, щедрое, слепящее солнце. И набережная, по которой неспешно прогуливались по вечерам умиротворенные и расслабленные отдыхающие.
Никто не спешил, и все улыбались и кивали друг другу при встрече, оставив позади все проблемы и заботы. Хотя бы на пару десятков деньков.
Ольга в столовую не ходила. Покупала на базаре фрукты и овощи, свежий хлеб, молоко и, если повезет, – кусок сыра.
Вечером на набережной, если был свободный столик, она присаживалась в кафе. Немолодой армянин варил кофе на песке – крепкий и сладкий, и подавал его со стаканом холодной воды.
Он улыбался Ольге, как старой и доброй знакомой:
– А уснешь после кофе, красавица?
Ольга улыбалась в ответ и пожимала плечами:
– Как получится!
– Дай бог, чтобы не получилось! – восклицал он. – Ночи в твоем возрасте должны быть бессонными, деточка! Тем более здесь, на море!
Она смеялась и махала рукой:
– Шутник вы, дядя Вазген! Скажете тоже!
Он подсел к Ольге на пляже.
– Не могли ли вы дать мне газету? На пятнадцать минут – в киоске уже все расхватали.
– Забирайте насовсем! – ответила Ольга. – Все прочитано. Ничего нового и интересного, уверяю вас!
– Привычка, – объяснил он.
Солнце слепило в глаза. Она не видела его лица – только силуэт. Хороший рост, широкие плечи и сильные, крепкие мускулистые ноги.
Вечером они столкнулись в кафешке дяди Вазгена. Он подсел за ее столик.
Разговорились. Старый армянин подмигивал ей хитрым и умным глазом.
Он рассказывал о себе. Коренной питерец, женился после института на девочке из Мурманска. Уехал к ее родне. Родилась дочь. Потом развод – спустя шесть лет. В Питер он не вернулся. Прижился на Севере, да и с работой все сложилось. От работы дали крошечную квартирку, и он счастлив. Дочка приходит на выходные, они большие друзья.