Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести
Шрифт:
— Атаман Гроза потчует!
— Цыган потчует!
Веселый вскрик:
— Богдан–атаман Брязга потчует!
— И-эх, Богданушка!..
— Ратуй товарпство, Богдап, томно полевичкам без твоей ласки!
— Цыть, оглашенные!
— Братцы! Молодцы! Чтоб Волга–река приласкала зипунами малиновыми! Чтоб слаще бабьей стала та ласка!
— Бабоньки! Платком уши крепче повяжите, не слухайте! Богдан, ты не завел себе женку, вот тебе и некому очи твои выдрать.
Брязгу любили. Еще рубцов–шрамов прибавилось на его лице.
И не у одного Брязги прибавилось. Все побывали
— Дед Долга Дорога да дед Антипки–внучка потчуют!
— А и не собирался я. Браги на вас жалко… нечистый дух!
— Подноси, деды, умасливай! В попы поставим на Волге, ектеньи петь.
— Насмешники, бесово семя… Внучек–то мой возрос, Антипка, пехай вступается теперь за деда!
— Слава! Слава!
— Долга Дорога, Долга Дорога… Была долга, зараз мне недолга осталась… Все же еще потопаем, не отстанем от других. Как судишь, дед–атаман?
— Слава! Слава!
А рябой молоденький казачок, покрыв все голоса своим сильным, чистым голосом, выпевал это как песню:
— Слава! Слава!..
Платье, взятое у врага, куски парчи, цветные турецкие туфли с загнутыми носами надеты на многих. В десятый раз поминались походные были, иной с вдохновенной отвагой пускал в оборот неслыханную, даром что те, кого он дивил, «полевали» бок о бок с ним и ничего подобного в ту горячую пору не приметили.
Сыпались острые словечки, хохот (не слезами же гладить дорожку!), песня подымалась и сникала. А чаще всего повторялось вперебой веселью:
— Атаман Михайлов потчует! Ешь–пей, не жалей!
Михайлов по жалел. Не только что тут потчевал, познали — стряпухи его куреня да еще трое ясырей в помощь им загодя от зари до зари готовили гору снеди, почитай, что и весь этот пир прощанья со станицей вышел михайловский. Еще и сам Дорош со всеми своими табунами навряд ли выдюжил бы состроить такое угощение обществу… Вот те и «ни в тех ни в сех» Михайлов!
— Ох, и пиво доброе!.. Хороший казак, хозяин казак. Он и перед туркой, он и в станице, значит… хозяин казак. Я Антипке–внучку толкую: «Ты на Якова на Михайлова взирай… Как он, значит, жизней владает… И погулять, и за Дон встать — и все не себе, а людям…» Ох, и доброе пиво!.. Слава! Кричи, хлопец, чего молчишь!
— А того молчу, дед, — отозвался рябой казачок, — что гляжу: Гаврила самого Девлета оборол…
— Оборол, хлопец, а как же, мне ровно второй внучек Гаврила…
— Обогател Гаврила? Ты прямо ответь.
— А не обогател, хлопец, млад он.
— Ну, млад. А ты–то, дедуня, не млад: сколько годов в Поле ходишь?
— Так я ж толкую, что по счесть, не счесть мне тех годов… Астрахань–город брал. В Кафу хаживал. В Истамбул полоняником мепя сволокли… чуть евнухом… евнухом, слышь, в серале чуть не приставили, только ушел я… А пиво–то доброе, ноне всяк казак сыт будет… На Волгу в четвертый, слышь, бреду…
— Вот и вышло, дедуня, что все твое богатство — Якова пиво.
— Правда, хлопец, истинная. Я ж и толкую: хороший казак Яков.
Как из–под земли вырос перед ними Михайлов, в простом казачьем платье, без тех украшений, походной
добычи — серег, туфель, парчи, шитья — в чем щеголяли сейчас другие.— Ты, певун! Моей брагой пьян, меня ж лаешь.
По–хорошему сказал. Но точно с горы понесло нар–нишку–певуна (видно, хмельной в самом деле оказалась брага Якова!).
— Твоя брага. И хлеб уж не твой ли? Кус людям отрежешь, три куса воротишь.
Михайлов не поддался гневу, терпеливо растолковал:
— Ватажный хлеб. Нет моего хлеба.
Наклонился и сказал негромко, руку положив ему на плечо:
— Какие речи ведешь? Рано рвешься к прибыткам вперед других. Смотри! Думаешь, забыл я крик твой: «У Михайлова сыночков оделяют, пасынков со двора выбивают»?
Паренек дернул плечом.
— Сам скажи: маманю мою с сестренкой голодных за что выбил? За то, что слово поперек тебе вставить не боялась?
— Ты вот что: ты сядь так, чтоб я тебя не видел; пьян ты. Свое в ватаге выслужи, на чужой дуван не зарься, — донской закон знаешь?
— Не стращай!
А дед поднялся, на голову выше Якова, грузный, с жилистой шеей, недоуменно моргая белесо–голубыми глазами.
— Не шумите, казаки. Свары… вот те как. Я ж Антипку–внучка учу: «Свариться оставьте. Одномысленно надо». И чего хлопец вскинулся на тя, Яков, не пойму? Разговор был тихий, истинный. Ты, Яков, спасибо тебе от нас, а сердца на него не держи — дюже слабый он к хмелю. Ничего он, слышь, говорю. На меня ты, Яков, смотри, а мы с казаками выкрикнем славу Якову Михайлову, атаману. Нуте, казаки, а, казаки…
6
Тут стоял голубец.
Пухлым мхом одеты его ветхие доски, пустое гнездо лепилось под узенькой кровелькой. Бог весть, кто его ставил и зачем. Ни креста, ни иного знака не было на нем: столб с кровелькой и лебеда у столба.
И ржавые каменья по всей низине. Просто ли раскиданы они среди белых перьев ковыля или с умыслом положены в давнюю пору над старыми костями…
Парень и девушка сидели у столба. Они отговорили, отсмеялись. Ведь и сейчас еще там, откуда опи пришли, за горбом, толпился народ, ели круглики — пироги с перепелками, думму — мясо, кислое от овощей, лизни — языки с соленьями, запивали пенником жилистых жареных журавлей, — все еще шумел и гулял пир на росстанях. Назвенелись бусы на шее у девушки, когда она, хохоча, поминала про товары, разложенные на светлых травах ловкими приезжими гостями! А теперь тишина покорила и ее, и худого длинноногого парня; они примолкли, изредка перекидываясь фразами, только горел еще румянец на девичьих щеках.
А он выскабливал сердцевину в черенке, отстругивал, округлял срезы, просверливал дырочки — пока, поднесенный ко рту, не запел черенок.
Тогда он передал дуду девушке, дурашливо поклонившись:
— Сбереги.
— Я сберегу, — серьезно ответила опа.
Опустив глаза, опа сплетала стебельки желтеньких цветочков — навьпх следков.
И не заметили оба, как во внезапном сумраке угасло. солнце и особенно бледно, матово заблестела река. Дохнуло, зашелестело вокруг, плеснула внизу волна, и вдруг темной, почти лиловой синыо налилась водяная поверхность и ветер рябью прошелся по ней.