Дорога неровная

Сбылось и предсказание Лебедева: Розен чуть дара речи не лишился, когда увидел её корреспондентское удостоверение, долго изумленно молчал, не зная, как вести себя с бывшей бесправной, на его взгляд, телефонисткой, а теперь опасным человеком — работником городской газеты. Решил, что грубость — себе дороже, и Павла усмехнулась уголками губ — широкая улыбка редко бывала на ее лице — наблюдая, как засуетился Розен, предлагая сесть, выпить чаю.

Смятение Розена Павле было понятно: вдруг из-за старой обиды «накатает» Дружникова на него фельетон, ведь в его работе огрехов немало. Но не знал Розен, что Павла не умела таить злость, не умела мстить, хотя возможность для того имела.

В то тревожное время газетчиков боялись так же, как и «энкаведешников» — те и другие могли принести непоправимый вред человеку, если вопреки требованию Феликса Дзержинского, первого председателя ВЧК, сердце имели холодное, а руки — «нечистыми». Он внушал своим сотрудникам: «У чекиста должны быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки». Павлино сердце было отзывчивое на беду, доверчивое, а о том, чтобы воспользоваться своим положением с пользой для себя, она и помыслить не могла из-за жизненных принципов, усвоенных от Егора Ермолаева.

В Тавде знали, что Павла Дружникова в основном пишет критические статьи, и когда она появлялась в магазинах, то заведующие чуть в обморок не падали — «простодырой» Дружниковой не предложишь взятку, не вручишь пакет с дефицитными продуктами: не возьмёт. Ефимовна иногда ворчала на такую бескорыстность дочери, но та, точь-в-точь как и Егор, отмахивалась от матери.

Шел тридцать седьмой год, который стал одной из самых трагических страниц в книге истории страны. Словно встала над землей радуга, засияла всеми цветами, но вот перемешались они, и остался один цвет — чёрный…

Подобны цветам радуги были статьи в газете о столетнем юбилее Пушкина, о том, что создан скоростной паровоз «Иосиф Сталин», а на поля вышел мощный комбайн «Сталинец-5», что построен канал «Москва-Волга», а на Северный полюс доставлены зимовщики Папанин, Кренкель, Ширшов, Федоров и Отто Шмидт, который возглавлял полярную экспедицию. Доставил их на Северный полюс летчик Михаил Водопьянов, который в тридцать четвертом году спасал экипаж парохода «Челюскин», затертого льдами во время попытки пройти по трудному Северному морскому пути из Мурманска до Владивостока. В Тавде тоже были приятные известия: приехал передвижной цирк, и народ валом валил в Сталинский сад в летний театр посмотреть на иллюзионистов и аккробатов, и в то же лето — 20 июля — поселок Верхняя Тавда стал городом Тавда.

Ефимовна, разыскивая в газете фамилию дочери, медленно, шевеля губами, читала все подряд, а потом за ужином спрашивала:

— Паня, а за что Ягоду от должности отрешили? И дело в суд передали?

— Враг народа, — кратко отвечала Павла.

Обвинительный акт по делу Троцкого, Радека, Пятакова занял в местной газете несколько номеров, и всё-таки одолела его Ефимовна:

— Пань, да как это можно: радоваться, что много жертв будет при диверсии в шахте? Ты посмотри, какой подлый этот Дробис! А Князев хотел склады поджечь! Да как это можно так поступать?

— Враги народа, — отвечала Павла, — что можно ещё от них ожидать?

Но эти люди были далеко, незнакомы, может, и правда — враги народа и советской власти, как пишется в газете. Но…

— Пань, а за что Горячева-то сняли?

Вот Горячев — это уже не только знакомый человек, но и уважаемый. Порядочный и честный. Начальник пожарной охраны заводов «семи-девять», где работает до сих пор Максим. Горячев за дело своё болел душой, «сталинские» пожарные всегда первыми прибывали на любой пожар, и нате вам — обозвали мужика разложившимся, беспечным элементом. Павла знала и сына Горячева, недавно писала о детском садике, что на улице Сталина, обратила внимание и на Веню Горячева — хороший мальчишка, умный и развитый. Разве может быть такой сын у разложившегося элемента? Мать смотрела на нее вопросительно, а Павла молчала. «Что-то здесь не так», — мелькнула и пропала мысль, ибо Павла верила безгранично в порядочность партийного руководства, верила, что коммунист не может быть негодяем, значит, и впрямь виноват в чем-то Горячев…

Впрочем, у Павлы не было и желания задумываться над этим: она тогда ожидала ребенка. И когда малыш появился на свет, Максим напоил водкой всю свою смену — родился мальчик, сын! Максим Витюшку любил, как родного, никто на улице Сталина и не знал, что Витька Дружников — не сын Максима. И все-таки Генашка — своя плоть и кровь, продолжатель его, Максимова, рода. Но не высоко «вырастет» его родовое деревце — у Геннадия родится сын Сергей, который полюбит женщину, и родится у них дочь, и на том род Максимов прервется. Но Дружников этого не знал: человеку не дано знать свое будущее. Да и надо ли это человеку?

Закончился короткий декретный отпуск, и Павла вновь вернулась в редакцию. И сразу же — выездное задание: началась перепись населения. Дружникову назначили счетчиком поездной бригады. Максим недовольно нахмурился, когда узнал, что Павла уезжает ночью.

— Без тебя что ли и считать некому? — сверкнул он глазами.

— Максим, да ведь надо сделать все одновременно, чтобы всех учесть. Сталин сказал, что люди — самый дорогой материал в стране…

— А днем это сделать нельзя? — насупился Максим.

— Да ведь по всей стране перепись начинается по московскому времени, — возразила Павла, и тут же подумала: «В самом деле, почему нельзя было начать перепись днем?» — и опять она не подвергла сомнению правильность решения, принятого свыше — видимо, так надо. — Мне доверили важное дело, как я могу отказаться? Я же в газете работаю.

Вслед за этой поездкой были другие — в колхозы, на семинары, и всякий раз, когда она уезжала, Максим становился мрачнее грозовой тучи — темнел лицом, глаза сердито сверкали.

Ефимовна только вздыхала, глядя, как между дочерью и зятем растет отчуждение.

Она — все время занятая, иногда и вечерами: то совещания, то конференции, а дома до поздней ночи писала статьи. В праздники Павла тоже была занята, потому что ее, как самого добросовестного, вернее — безропотного, работника назначали дежурной на праздничный репортаж. И пока шла демонстрация, она стояла на трибуне и рассказывала о тех, кто шествовал по площади среди разноцветья флагов, успевая выкрикивать еще и лозунги. Домой приходила усталая, осипшая. До семьи ли тут? Хорошо, что хозяйством занималась Ефимовна — и обед всегда был готов, и чисто в доме.

Максим покусывал губы, молчал, но видно же, что не по нутру ему работа жены, так неожиданно выбившейся «в начальство». От непонимания, что иному человеку надо иметь что-то еще и для души, а не только довольствоваться домашними делами, в нем взыграла вековая мужичья неприязнь к образованному человеку. Максим не мог смириться с мыслью, что жена может быть выше мужа по положению в обществе, что она может зарабатывать больше, чем он, ведь в таком случае теряется его статус кормильца семьи.

А еще бурлила в Максиме ревность: где жена бывает вечерами, молодая, красивая, притягательная? С кем? В редакции работают одни мужики, молодые, симпатичные, один Саша Проскурин чего стоит — спокойный, глаза умные. Он частенько забегал к Павле по делам. Усядутся за стол и часами о чем-то разговаривают, оживленно что-то обсуждают, бумаги какие-то перебирают, а Максима будто и дома нет. Может, влюблены друг в друга, ведь нравится Павла другим мужчинам? Борис Стрельцов с нее глаз не сводил, так он хоть на виду был, в случае чего, можно было бы ему и «рога обломать», а сейчас Павла, может, вовсе и не на совещаниях бывает, может, у него самого растут «рога». При этой мысли Максим в затмении хватался за голову: вдруг, и впрямь, рога торчат.