Дорога Отчаяния

Вышло так, что на следующий день был понедельник; человек, которому нравился зеленый цвет, надел куртку, штаны и каску, и вышел из своей зеленой двери, чтобы влиться в поток рабочих, катящийся в направлении фабрики. Все утро он лил сталь, потом пообедал, выпил с друзьями пива, сходил в туалет, потом снова лил сталь до пяти вечера, а потом завыли сирены и он отправился домой.

И не смог найти его.

Двери всех без исключения домов на улице были цвета навоза.

Наверное, не там повернул: он посмотрел, как называется улица. Бульвар Адама Смита. Он жил на бульваре Адама Смита. И где же, в таком случае, его дом с зеленой дверью? Он принялся отсчитывать дома с дверями цвета навоза с самого начала улицы и досчитал до семнадцати. Дом номер 17 был его домом, домом с зеленой дверью. Все было правильно, за исключением того, что дверь снова приобрела цвет навоза.

Когда он уходил из дома утром, она была зеленого цвета. Когда он вернулся домой, она была цвета навоза. Присмотревшись, он разглядел сквозь цвет навоза слабое сияние живой зелени там, где кто-то неловко приложился рукой.

— Ублюдки! — вскричал человек, которому нравился зеленый цвет. Дверь цвета навоза открылась и выпустила похожего на грызуна человечка в бумажном костюме Компании, который произнес короткую проповедь о необходимости устранения нежелательных индивидуалистических различий между трудовыми единицами в интересах повышения экономической гармонии в соответствии с Манифестом Проекта и Планом Развития, которые не предусматривают использования дисфункциональных и индивидуалистических цветов в социально–инженерной системе трудовых единицы — таких как, например, зеленый — идущих вразрез с единообразными, официально одобренными, функциональными и социально–гармоничными цветами — такими, например, как цвет навоза — в применении к элементам обитаемых модулей трудовых единиц: входным, а равно и выходным порталам подсекций.

Человек, которому нравился зеленый, внимательно его выслушал. Затем он сделал глубокий вдох и изо всех сил вписал человечку в бумажном костюме Компании прямо в его крысиную морду.

Человека, которому нравился зеленый, звали Раэл Манделла–младший. Он был парень простой, без закидонов и предназначения, и совершенно не подозревал о мистицизме, чьи проклятые корни уже оплели его позвоночник. По случаю своего десятого дня рождения он сказал матери следующее:

— Я простак, и мне нравятся простые вещи: солнечный свет, дождь, деревья. Я не ищу для себя величия и места в истории, я видел, что это принесло папе и тете Таасмин. Я не хочу превратиться в деятельного материалиста, вроде Каана с его франшизными забегаловками, я просто хочу быть счастлив, и если это означает не желать слишком большого — что ж, прекрасно.

Следующим утром Раэл Манделла–младший пересек небольшое расстояние, отделявшее хозяйство Манделла от ворот Стальграда, вошел в них и превратился в крановщика, акционера 954327186 — и оставался им, простым человеком без лишних запросов, до того воскресного утра, когда он, движимый мистическим побуждением, не выкрасил свою дверь в зеленый цвет.

Акционер 954327186 был отстранен от работ до завершения расследования, проводимого Индустриальным Трибуналом. Он вежливо, без всякого намека на горечь или недовольство поклонился надзирающему чиновнику — закон есть закон — и отправился к своему дому с дверью цвета навоза, чтобы обнаружить там с полдюжины демонстрантов.

— Оправдание Раэлу Манделле! — скандировали они. — Оправдание оправдание оправдание!

— Что вы делаете у моего дома? — спросил их Раэл Манделла–младший.

— Протестуем против вашего несправедливого отстранения, — заявил пылкий юноша, держащий плакат «Навоз уныл, зелень прекрасна»

— Мы голос тех, кто лишен голоса, — добавила робкая женщина.

— Извините, но ваши протесты мне не нужны, спасибо. Я вас даже не знаю. Пожалуйста, уходите.

— Ох, да нет же, — сказал пылкий юноша. — Вы — символ, понимаете, символ освобождения угнетенных рабов Компании. Вы — дух свободы, сокрушенной кованым сапогом корпоративной индустрии.

— Все, что я сделал — выкрасил свою дверь в зеленый цвет. Я ничего не символизирую. А теперь уходите, пока не случилось неприятностей со службой безопасности.

Демонстранты расхаживали у его дома до наступления ночи. Раэл Манделла–младший сделал радио погромче и закрыл ставни.

Индустриальный Трибунал нашел его виновным в антисоциальном поведении и нападении на представителя Компании при исполнении им своих должностных обязанностей. Председатель, кратко подводя итог, тридцать девять раз использовал фразу «индустриальный феодализм» и подчеркнул, что хотя младший менеджер по трудовым отношениям Е. П. Вирасауми и является пакостным мелким дерьмом, давно заслужившим удара в морду, акционер 954327186 не обладает полномочиями на выполнение сей процедуры, и потому приговаривается к штрафу размером в две оплаты труда с выплатой в течение двенадцати месяцев, а также не может быть повышен по службе в течение двух лет. Ему возвращается рабочее место крановщика. Раэл Манделла пожал плечами. Слышал он приговоры и похуже.

Протестующие ожидали его снаружи, вооружившись плакатами и лозунгами.

— Жестокое угнетение акционеров! — кричала робкая женщина.

— Остановить показательные процессы! — кричал пылкий юноша.

— У нас есть право на зеленые двери! — кричал третий протестующий.

— Раэл Манделла невиновен! — горланил четвертый, а пятый добавлял: — Отменить приговор! Отменить приговор!

— На самом деле я довольно легко отделался, — сказал Раэл Манделла–младший.

Они следовали за ним до самого дома. Они принялись расхаживать у его крыльца. Они бы последовали за ним в общественный центр вечером, если бы не принимали уже участие в бойкоте развлекательных учреждений Компании, поэтому ограничились демонстрацией снаружи — с размахиванием флагами, скандированием лозунгов и распеванием песен протеста. Слегка подвыпивший Раэл Манделла–младший выбрался через черный ход, чтобы избежать компании демонстрантов на обратном пути. Он услышал крики и заглянул через забор полицейского участка Компании, примыкающего к клубу, опасаясь, что они каким-то образом разоблачили его скрытное отступление. То, что он увидел, мгновенно протрезвило его.

Он увидел полицейских, вооруженных и в броне, сгоняющих демонстрантов со всеми их флагами, плакатами, растяжками и воплями в черно–золотой бронированный автобус, каких он никогда не видел раньше. Двое черно–золотых полицейских выскочили из центра, отрицательно качая головами. Они забрались в задний отсек автобуса и покатили прочь. В направлении дома Раэла Манделлы–младшего.

В свое время он поклялся не ночевать под крышей родительского дома, пока у него есть работа и независимость, но этой ночью он отозвал обет, пролез под забором и скрылся в доме Манделла.

На следующее утро шестичасовой новостной выпуск Компании принес скорбные известия. В минувшую ночь несколько акционеров напились до полного бесчувствия («посидели в кружок», выражаясь по–простому), забрели, ничего не соображая, на обрыв, свалились с утесов и разбились насмерть. Диктор завершил эту печальную историю предупреждением о вреде пьянства и напоминанием, что Истинный Акционер не должен совершать поступков, снижающих его полезность для Компании. Имена погибших акционеров названы не были. Раэл–младший в этом и не нуждался. Он вспомнил духовные терзания своего детства, и они вернулись к нему, возрожденные воспоминанием: тошнота, необходимость, предназначение, тайна; и пока Санта Екатрина подавала на стол яйца и рисовые лепешки, он понял, что не станет больше молчать — у него есть предназначение, он должен говорить, он должен свидетельствовать. Здесь, на родительской кухне, облака над ним разошлись, открыв картину будущего, величественного и ужасающего. Неизбежного.

— Итак, — сказала Санта Екатрина. — Что дальше?

— Я не знаю. Я боюсь…. Я не могу вернуться, меня тоже арестуют.

— Мне все равно, что ты делал или не делал, — сказала Санта Екатрина. — Делай то, что должен, вот и все. Следуй компасу сердца.

Вооружившись мегафоном, Раэл Манделла–младший пересек поле, засаженное репой, спустился в дренажную трубу, о которой знали только он и его брат, и по щиколотку в экскрементах дошел до самого сердца Стальграда. Никем не замеченный, он взобрался на бетонную цветочную тумбу в Садам Индустриального Феодализма и приготовился говорить.

Слова не приходили.

Он не был оратором. Он был человеком простым, без затей, и не обладал способностью заставлять слова парить, как орлы, или разить, как меч. Он был простаком. Страдающим и разгневанным простаком. Да… гнев — вот кто будет говорить за него. Он извлек гнев из сердца и поместил между губ.

И женщины, дети, старики и праздношатающиеся останавливались и вслушивались в его спотыкающуюся, гневную речь. Он говорил о зеленых дверях и дверях цвета навоза. Он говорил о людях и человеческом, не отражающемся в отчетах и счетах: о вере, и выборе, и самовыражении и других вещах, без которых люди засыхают и умирают, и которых не существует с точки зрения Компании по причине их нематериальности. Он говорил о том, как быть простым человеком, и не быть вещью. Он говорил о том, что Компания делает с людьми, которые возжелали быть людьми, а не вещами, он говорил о черно–золотых полицейских и бронированном автобусе, подобных которому он никогда раньше не видел, говорил о тех, кого схватили в ночь с пятницы на субботу и сбросили с утесов, потому что они требовали большего, чем Компания способна дать. Он говорил о соседях и коллегах, которых хватали в собственных домах по наводке информаторов Компании, он проговаривал неартикулируемые слова, идущие из самого сердца, и глубоко ранил души тех, кто его слушал.