Дорога стали и надежды

Бандиты всех мастей, любящие поживиться за чужой счет. Противники установленного режима, жесткого и порой жестокого, но наводившего порядок. Несогласные с властями и старательно это доказывающие. И несчастные, чьи организмы не справились с радиацией, остаточным химическим или биологическим заражением, вряд ли собиравшимся покидать эти места в ближайшие десятилетия.

Законов в Кинеле создали не так и много, но соблюдать их стоило постоянно, потому что, нарушь хотя бы один, тебя могло ждать разное наказание – от милосерднейших каторжных работ на железке до «жратвовозки». Ходившие два раза в неделю составы комплектовались ими всегда, потому что только так до Кротовки добирались почти все из остальных пассажиров.

Над бортом кормы мелькнула голова первого конвоира, перебиравшегося на безопасную платформу. Относительно безопасную. Зверье, обитающее здесь, уже привыкло к щедрой подачке и знало, где стоит искать несопротивляющееся мясо. Камыши волновались все ближе. Состав начал разгоняться. Дарья стучала зубами, уткнувшись лицом в коленки.

– Давай быстрее! – пулеметчик протянул руку, ухватив последнего из конвоиров за шиворот. – Отцепляй, отцепляй!

Лязгнуло, чуть дернуло, и состав ощутимо вздрогнул. Дарья тихо завыла. Морхольд положил руку ей на плечо, чуть сжал. Больше времени на нежности и поддержку не оставалось, оно просто кончилось. Камыши перестали дрожать, неожиданно оказавшись совсем рядом и разом разошлись в стороны, выпуская хозяев здешних мест.

«Жратвовозка» замедлялась, удаляясь от них. Света еще хватало, на зрение Морхольд не жаловался, да и смотрел в ту сторону, намеренно отыскивая цель, благо было из чего выбирать.

Железнодорожники не расслаблялись, держали ушки на макушке, а стволы «Утеса», ПК и трех автоматов в готовности. Сзади, отдаляясь, доносился уже не слитный, но однотонный крик – нет, оттуда, от почти остановившейся «жратвовозки» долетала какофония, сплетающаяся из десятков нот. Из рвущих связки диких воплей, захлебывающихся рыданий, рева и довольного чавканья уже начавшегося пиршества.

Платформу, освобожденную от кого– и чего-либо, подбирали потом, отправляя небольшой состав, ведущий ИРД, инженерную разведку дорог. Днем эти твари отсыпались, зато налетали крылатые. Бронированный состав, усиленный КПВТ в башнях, отбивал их, пока путейцы закрепляли стальную телегу, потом удирали. На станции другие, можно сказать, помилованные провинившиеся, оттирали металл, крестились, звали Аллаха, Яхве, Кришну, да кого угодно и радовались тому, что им самим не довелось оказаться в «жратвовозке».

Людей, смертников, едущих в конце каждого состава, надежно закрепляли в колодках. Подавали, как сервированный обед. Раньше на закуску, как первое блюдо, оставляли нескольких провинившихся больше остальных, в цепях. Один конец – к борту платформы, другой – к кольцу-браслету на ноге. И топор рядом, вместе с узким кожаным ремнем и одним заряженным «макарычем». Хочешь пожить подольше, милок, изволь, вот тебе даже и условия для этого. Некоторые, судя по выстрелам, решались.

Морхольд такого подхода не одобрял – и по моральным, и по материальным причинам. Понятно, что кроме платы за относительно безопасные ночные вояжи, дело еще и в страхе. Каждый, осмеливающийся покуситься на власть администрации, знал заранее: проиграешь – поедешь в последней платформе почти обездвиженным, все осознающим и совершенно точно сожранным в определенной точке. Но все равно не одобрял: тварям по барабану кого есть, живых или мертвых, а вот те самые «макары», с трудом найденные и таскаемые им и такими же бродягами, было жаль. Да и топоры, что уж говорить-то. Но власти решали по-своему. Зачем? Да бог весть.

Темные, покрытые пупырчатой кожей, блестящей даже в тусклом вечернем свете, твари запрыгивали на железную телегу. Та гудела и проминалась под тяжестью десятков тел, раскачивалась, скрипела живым человеческим голосом, заходящимся в агонии. Вторили хруст костей, натужный треск рвущейся плоти и утробное уханье жадно жрущих уродов.

Морхольд сплюнул, опустил АК. Все случилось, как и обычно, прикормленные за несколько лет упыри не преследовали состав. Ни одна скотина так и не рванула вдогонку. Несколько даже развернулись, это он заметил. Ну, и Ктулху с ними. Морхольд покосился вниз, на подопечную.

Дарья так и сидела, застыв. Разве что и зубы не щелкали, и сама молчала, белея в темноте напряженным лицом и ярко выделяющимися глазами, чернеющими на лице. Морхольд сплюнул еще раз. Нет, то ли с ней что-то не то, то ли у него всеж-таки начались возрастные изменения в зрении. Или нервы, хрен пойми-разбери.

– Ну что, милашка, много ты в жизни видела? – дедок торжествующе наклонился к Дарье. – Фу ты, ну ты, не обкакалась с перепуга? К-хаааа…

Для надежности Морхольд добавил к удару в пах еще и локтем между лопаток. Дед скрутился на полу, как рыба открывал-закрывал рот, ловил воздух. Морхольд наклонился:

– Взрослые… – палец постучал дедку по лбу, – должны младшим пример подавать, как себя вести и все такое. Фу, старый, стыдно мне за тебя.

Он посмотрел на Дашу. Девушка сидела ровно, не горбясь, не белели пальцы, вцепившиеся не так давно в ткань брюк. Морхольд вполне понимал ее, вполне.

Помнить себя самого в детстве и юности порой тяжело. Когда тебе уже глубоко за тридцать с гаком, многое уходит в сторону, забывается, стирается, заслоняется только-только закончившимся. Но он помнил. Помнил до мельчайшего штриха, до мельчайшей подробности, до самой слабенькой мысли.

Как хотелось попасть на войну. Как оно казалось чем-то… Чем-то донельзя увлекательным, романтичным, даже красивым. Маленький Морхольд, что и не думал о таком имени, возился с игрушечными танками, солдатиками, воевал и приставал с распросами к взрослым. И не получал ответов.

Прадед, дождавшийся его рождения, улыбался и молчал. Прадед, своими ногами прошедший с Волги до середины Европы, молчал. Так, рассказывал порой про городок со смешным названием Калач-на-Дону, про то, как его дочь, бабушка Морхольда, смогла одновременно улыбнуться и вытереть слезы. Потому что в окне автобуса, везущего их двоих в город на берегу великой реки, проплывали поля. И где-то там, среди жесткой серой травы и желтой твердой, как камень земли, выжженных солнцем, двадцать лет назад дед вырыл свой окопчик. Да-да, так он и сказал, говорил, окопчик. И прадед, Морхольд даже видел это сам, всматривался вдаль, ища его, вырубленный в земле лопаткой, с постоянной землей за воротником гимнастерки. Узкий и неудобный окопчик, ставший для прадеда его собственной крепостью. Только все это стало ясным и понятным потом, когда того уже не стало.

Отцовский дядька, тоже не молодой, на всю жизнь полюбивший голубую прекрасную чашу неба, отнекивался и доставал тубус из-под зарядов к зарядам РПГ-7. Но про тубус Морхольд узнал куда позже, когда на шее уже болтался овальный жетон с индивидуальным номером. Из зеленого узкого цилиндра, аккуратно свернутые, на свет появлялись торопливые карандашные эскизы. Горы, песок, люди в странных намотанных тряпках на головах, БТРы, сгоревшие танки, бездонный небосклон с одиноким орлом. Странное слово «Афган» казалось смешным. Чуть позже другое название, звучащее тоже не особо серьезно, уже пугало. А через десять лет Морхольд уже и сам увидел горы, пусть и другие, и людей, умевших держать автоматы, пусть и тоже других. И опять, как и с прадедом, многое стало явью уже без восхищения.

В кино, там, в прошлом, война всегда оказывалась разной: черно-белой, цветной, веселой и трагичной, пахнущей травой и сгоревшими танками. На деле…

Была романтика. Была трагедия. Была жизнь. И шапки облаков, и выплывающие из них, заливаемые розовым светом, черные склоны гор. И длинное заколодевшее бревно в потеках красно-бурого цвета, рваном камуфляже, лежащее на провисающей плащ-палатке. И горячая булка хлеба, дурманящая одним своим запахом, первая за несколько недель. И много всего другого.