Дорога тайн

Книга, которую читал Хуан Диего в тот вечер, была еще одним выброшенным академическим фолиантом, приговоренным к сожжению кем-то из этих двух старых священников-иезуитов – отцом Альфонсо или отцом Октавио.

Данная штудия, ошеломляющая свой ученостью и нечитабельной академичностью, по правде сказать, была написана иезуитом, и тема исследования носила как литературный, так и исторический характер, а именно – анализ повествовательного стиля Д. Г. Лоуренса по сравнению со стилем Томаса Гарди. Поскольку «читатель свалки» не читал ни Лоуренса, ни Гарди, научный анализ стиля Лоуренса в сравнении его со стилем Гарди даже на испанском языке производил бы мистическое впечатление. А Хуан Диего выбрал именно эту книгу, потому что она была на английском; он хотел побольше попрактиковаться в чтении по-английски, хотя его не очень-то восхищенная аудитория (в лице Лупе, Риверы и малоприятной псины по кличке Грязно-Белый), возможно, поняла бы его лучше en espa~nol.

Усложняло дело и то, что несколько страниц книги были сожжены и к тому же она была пропитана смрадом от basurero; Грязно-Белый все порывался ее понюхать.

Спасенный-от-смерти песик Лупе устраивал хозяина свалки не больше, чем Хуана Диего.

– Лучше бы ты оставила это существо в коробке от молока, – сказал ей el jefe, но Лупе (как всегда) возмущенно встала на защиту Грязно-Белого.

И именно тогда Хуан Диего зачитал им вслух неповторимый отрывок, касающийся чьей-то идеи фундаментальной взаимосвязи всех существ.

– Стой, стой, стой, остановись-ка здесь, – прервал Ривера «читателя свалки». – Чья это идея?

– Может быть, того, которого зовут Гарди, – может быть, это его идея, – сказала Лупе. – Или, скорее, этого типа Лоуренса – похоже на него.

Когда Хуан Диего перевел Ривере то, что сказала Лупе, el jefe тут же согласился.

– Или идея написавшего эту книгу – не важно кого, – добавил хозяин свалки.

Лупе кивнула в знак того, что и так тоже может быть. Книга была занудной и так и оставалась непонятной; казалось, ее автор настолько погрузился в детали своего исследования, что тема утратила конкретный смысл.

– Что за «фундаментальная взаимосвязь всех существ» – каких это существ, к примеру? – воскликнул хозяин свалки. – Это похоже на то, что сказал бы грибной хиппи!

Его реплика рассмешила Лупе, которая редко смеялась. Вскоре она и Ривера смеялись вместе, что случалось еще реже. Хуан Диего всегда помнил, как был счастлив, когда слышал смех своей сестры и el jefe.

И вот, спустя столько лет – а прошло уже сорок лет – Хуан Диего направлялся на Филиппины, в путешествие, которое он совершал в память о безымянном добром гринго. Тем не менее ни один из друзей Хуана Диего не спросил его, каким образом он собирается отдать почести убитому, отцу бывшего уклониста, – оба были безымянны: и павший на поле боя отец, и его умерший сын. Конечно, все друзья Хуана Диего знали, что он пишет романы; возможно, писатель-беллетрист совершал поездку в память об el gringo bueno в символическом значении.

Будучи молодым писателем, он действительно много путешествовал, и путешествия были лейтмотивом в его ранних романах, особенно в этом цирковом романе с громоздким названием, где действие происходит в Индии. Никто не смог отговорить его от этого названия, любил вспоминать Хуан Диего. «История, которая началась благодаря Деве Марии» – какое это было неуклюжее название, а к тому же какая длинная и сложная история! Возможно, самая моя сложная, думал Хуан Диего, пока лимузин катил по пустынным заснеженным улицам Манхэттена, решительно прокладывая путь к автомагистрали имени Франклина Рузвельта. Это был внедорожник, и водитель был преисполнен презрения ко все прочим транспортным средствам и прочим водителям. По словам водителя лимузина, другие транспортные средства в городе были плохо оснащены для движения по снегу и несколько автомобилей, которые были «почти правильно» оснащены, имели «неправильные шины»; что касается других водителей, они не умели ездить по снегу.

– Мы где, по-твоему, – в гребаной Флориде? – рявкнул в окошко водитель какому-то автомобилисту, которого занесло, и он застрял, заблокировав узкую центральную магистраль.

На автомагистрали Рузвельта какое-то такси перепрыгнуло через поребрик и оказалось по колеса в снегу на беговой дорожке, проложенной вдоль Ист-Ривер; таксист пытался откопать задние колеса, но не лопатой, а скребком для лобового стекла.

– Откуда ты взялся, придурок хренов, – из гребаной Мексики? – крикнул ему водитель лимузина.

– Вообще-то, я как раз из Мексики, – сказал Хуан Диего водителю.

– Я не имел в виду вас, сэр, – вы доберетесь до аэропорта вовремя. Ваша проблема в том, что вам просто придется ждать там, – не слишком приветливо сказал водитель. – Ничего не летает, если вы еще не заметили, сэр.

Действительно, Хуан Диего не заметил, что самолеты не летали; он просто хотел быть в аэропорту, готовый улететь, когда объявят посадку на его рейс. Задержка, если она и была, не имела для него никакого значения. Не могло быть и речи о том, чтобы пропустить этот рейс. За каждым путешествием стоит своя причина, подумал он, прежде чем осознал, что эта мысль у него уже записана. Это было то, на чем он более чем решительно настаивал в «Истории, которая началась благодаря Деве Марии». Теперь я снова здесь, путешествую – на что всегда есть причина, подумал он.

«Прошлое окружало его, как лица в толпе. Среди них было одно, которое он знал, но чье это было лицо?» На мгновение, среди окружающих снегов, испытывая неловкость в компании грубияна-водителя лимузина, Хуан Диего забыл, что и это он тоже уже писал. Чертовы бета-блокаторы, подумал он.

Судя по всему, водитель лимузина был человеком хамоватым и злым, но он знал свой путь через Джемейку в Куинсе, где широкая дорога напоминала бывшему «читателю свалки» Периферико – улицу в Оахаке, разделенную железнодорожными путями. На Периферико el jefe обычно покупал для детей свалки пищевые продукты; на рынке Ля-Сентраль можно было купить самые дешевые, на грани срока годности. Только в 1968 году, во время студенческих бунтов, когда Ля-Сентраль был занят военными, продовольственный рынок переехал на Сокало в центре Оахаки.

В ту пору Хуану Диего и Лупе было соответственно двенадцать и одиннадцать лет, и они впервые познакомились с районом Оахаки вокруг Сокало. Студенческие бунты длились недолго; рынок вернется в Ля-Сентраль на Периферико (с этим жалкого вида пешеходным мостом над железнодорожными путями). Тем не менее Сокало осталась в сердцах детей свалки; она стала их любимой частью города. Дети проводили на Сокало, подальше от свалки, все свое свободное время.

Почему бы мальчику и девочке из Герреро не заинтересоваться центром городской жизни? Почему бы двум ni~nos de la basura не поглазеть на туристов в городе? Городская свалка не значилась на туристических картах. Разве кому-нибудь из туристов пришло бы в голову отправиться на экскурсию на basurero? Да от одной вони свалки и рези в глазах из-за нестихающих горений вы бы повернули обратно к Сокало; впрочем, для этого было бы достаточно и одного взгляда на собак свалки (или их взгляда на вас).

Разве удивительно, что примерно в эту же пору, во время студенческих беспорядков 1968 года, когда военные заняли Ля-Сентраль, а дети свалки начали болтаться в районе Сокало, Лупе, которой исполнилось всего одиннадцать лет, стала одержима этими ненормальными и спорными идеями по поводу различных Дев Оахаки? То, что ее брат был единственным, кто мог понять ее блекот, отсекало Лупе от любого вразумительного диалога со взрослыми. И конечно, это были религиозные Девы, чудотворные Девы – такие, которые оказывали влияние не только на одиннадцатилетних девочек.

Разве не было естественно, что Лупе прежде всего потянется к этим Девам? (Лупе умела читать мысли; она не знала, чтобы еще у кого-нибудь были такие же способности.) Тем не менее почему бы ребенку свалки не испытывать некоторое подозрение относительно чудес? Чем были заняты эти соперничающие между собой Девы, чтобы объявиться здесь и сейчас? Совершали ли в последнее время эти чудотворные Девы какие-нибудь чудеса? Не чересчур ли критично относилась Лупе к этим широко разрекламированным, но бездеятельным Девам?