Дорога в 1000 ли

– Ты, дядька Финоген, платишь мне сдельно: скоко моя холка выдюжила, – он похлопал себя по шее, – стоко и получил. А куды полученное истрачу – твоё ли то дело?

– Куды тратишь – дело не моё, – согласился Финоген, красный нос которого ясно указывал, куда и он спускает свои кровные, но как артельщик он был сейчас при исполнении, а потому должен быть строг и справедлив. – Однако ж ты который день бузуешь, а пароходы под разгрузкой стоят, хозяева убыток несут.

– А тебе-то чё страдать за их убыток? Али они с тобой прибытком делятся?

– Ты чё, ты чё?! – замахал на Пашку руками Финоген. – Окстись, парень!

– Вот и дай душу отвести.

Утром 27 июня, в среду, он в очередной раз вышел из «холодной». Пошарив в карманах и не найдя там гривенника на пиво, выругался и побрёл по Иркутской куда глаза глядят. Мимо Алексеевской женской гимназии, мимо городской телефонной станции. Свернул на Графскую и, выйдя на Вознесенскую, выпучил глаза, увидев, как в церковь Вознесения Господня заходят Ван Цзинь, дед Кузьма Саяпин и бабка Татьяна Шлык. Ну старики эти – ладно, к Богу направились, видать, по ладану соскучились, а Цзиньке-то узкоглазой чего там спонадобилось?!

И вдруг ударило в голову:

– Чёрт! То ж Ванька наверняка её креститься подбил, обабиться надумал! Вот баламошка, вот дурак!

Пашка плюхнулся на ближайшую лавку у палисадника, уронил тяжёлую башку в руки, и мысли из неё словно рассыпались по траве-мураве, плотным ковром покрывшей землю под ногами. Ах ты, Цзинька, Цзинька… Не-ет, не дурак Ванька, такую красуху отхватил… из-под носа увёл… Слишком долго он, Пашка, нацеливался, ноги своей коротковатой стеснялся… А чего было стесняться? В остатнем-то он многим парням нос утрёт! За что ж его Боженька так пожалел?!

С Богом Пашка был не в ладах. Рассорился он с Исусом Христом. Пашке было тогда девять годков, уж как он молился, весь лоб расшиб, кланяясь, каждому святому перед иконой свечки ставил, а всё для того, чтобы не сбылось увиденное им во сне накануне отъезда отца на ликвидацию банды хунхузов. Уж больно жуткий был сон: в нём батяня умирал, весь залитый кровью. Пашку после того несколько ночей трясучка била, спать не давала. Днём молился, а ночью дрожью исходил, до седьмого пота. И так, покуда не возвернулись казаки из того страшного похода, без Степана Черныха и Григория Шлыка возвернулись, без Парфёна Пичуева и многих других. Смертным воем завыли вдовы и сироты по станицам. Зашёл тогда мальчонка в горницу, встал перед образами в красном углу и спросил напрямки главного Бога:

– Чё ж ты не защитил нашего батяню от пули хунхузовой? Ты же всё можешь и всех любишь! Я же просил тебя, молил, свечки ставил, а ты, наверно, уши заткнул, чтобы мы не мешали…

Говорил Пашка, а может, кричал – он уже не помнил. А Бог скорбно смотрел на него с потемневшей иконы и молчал. Да и что он мог сказать в своё оправдание? Это я, мол, испытание вам послал, а вы его не выдержали? Так это батюшка церковный всегда его слова пересказывал, можа, теперь чтой-то и переврал, не расслышав, а можа, сам придумал…

Пашке показалось, что лик на иконе аж перекосило от гнева, и он плюнул прямо в красный угол:

– А не пошёл бы ты…

Договорить не дала мать. Она влетела в горницу с вальком, которым гладила выстиранное бельё, и огрела им сына поперёк спины:

– А ну, марш отседова, охальник!

И возненавидел с той поры Пашка Черных и Бога, и церковь, и всех святых с их иконами. А когда по прошествии девяти лет войсковая старшина отказала ему в зачислении в конный полк по причине природной ущербности, затлела в его душе тихая ненависть ко всему казачьему житью-бытью. Она, эта ненависть, оторвала его от родового корня в Поярковой и погнала, как перекати-поле, по зазейской земле вплоть до Благовещенска.

Хоть уже и давненько это было, но вспомнится вдруг – как ножом по сердцу.

А тут ещё Цзинька эта узкоглазая с крещением! И такая баская [19] !..

Пашка ажно застонал, мотая чугунной головой промеж руками.

– Э-э, да это Черных, с утра пьяный, – произнёс возле него молодой девичий голос.

Пашка глянул искоса, сквозь пальцы, на обдуваемое ветерком цветастое платье – рядом, в двух шагах, из-под подола выглядывали загорелые ноги в китайских тапочках – и поднял голову: Еленка Саяпина! А чуть позади – Сяосун, Цзинькин младший брат, которого Павел терпеть не мог: из-за него, косорылого, чуть не подрался с Иваном.

19

Баская – красивая.

Дело было по весне. Цзинька шла по улице, по деревянным мосткам, с братом, весёлая, в сером ципао с вышитыми понизу голубыми и розовыми попугаями на зелёных ветках, и шапочка круглая с такой же вышивкой на чернокосой голове. В общем, вся из себя красивая да нарядная: какой-то праздник был в Китайском квартале. Пашка остановился, заглядевшись, а она прошла мимо, даже не взглянула. А вот Сяосун обернулся и язык показал.

Ах ты сучонок, обозлился Пашка. Догнал в три шага и треснул кулаком по короткостриженой голове, да так, что косыга с мостков слетел в канаву, а Цзинька закричала испуганно и заплакала. Сяосун вскочил, весь взъерошился и не плачет – лишь сверкает чёрными глазами.

– Чё вылупился? – спросил Пашка. Он уже понимал, что перегнул палку, но не мог остановиться, мешала откуда-то вынырнувшая злоба. – Добавить? – И показал кулак.

Цзинь перестала плакать и вдруг набросилась на Пашку, что-то крича по-китайски. Защищаясь от нежданного нападения, Черных оттолкнул девушку, она поскользнулась на сырых от недавнего дождика мостках и упала бы в ту же канаву, но её поддержал брат. Пашка сжал кулаки, но тут откуда ни возьмись объявился Иван Саяпин. Он вырос как из-под земли между ними и схватил Черныха за руку:

– Стой!

Пашка попытался вырваться, но куда там: Иван держал как клещами.

– Проси прощения!

– Чё-о?! Чтобы я, русский казак, у косыги просил…

Клещи впились сильнее. Пашка скривился от боли: ну и силища у Ваньки!

– Проси!

– Пусти! Больно же!

– Проси!

У Пашки побелело лицо, но и у Ивана – тоже.

– Отпусти его, Ванья, – сказала Цзинь.

Сказала тихо, но Иван услышал и отпустил.

Однако бросил Пашке:

– Мы с тобой ещё побазарим.

– Побазарим, – подтвердил тот и пошёл прочь.

После этого они месяц не разговаривали. А ведь Ванька был Пашке больше чем друг: именно он – первый, кто встретился поярковскому беглецу на благовещенском берегу. Пашка не заплатил паромщику за переезд через Зею – у него просто не было денег, даже пяти копеек, – и тот не выпускал его на берег. Иван проходил мимо с удочками и увидал, как паромщик держит парня за шиворот, а тот извивается, пытаясь вырваться.

– Дядька Федот, – смеясь, крикнул Иван, – здрав будь! С кем воюешь?