Дорога во все ненастья. Брак (сборник)

Слаб человек, и оправдание себе он всегда найдет – я отдаю в этом отчет, и не вру себе.

Никаких особенных проблем у меня не было.

И потому, с водкой у меня оказалось все просто. Ведь водка – это лучшее из средств, не помогающих ни при каких проблемах.

Она сама становится проблемой, когда входит в привычку.Ведь привычка – это единственная натура.

А проблема водки заключается в том, что она становится единственной привычкой.

Когда появились первые разговоры о том, что я спиваюсь, я не поверил им, и подумал, что это просто сплетни. Хотя, мне бы задуматься о том, что о добродетелях не сплетничают.

Может, отнесись я тогда к этим словам иначе, многое сейчас было бы по-другому. Впрочем, я вру – ни к чему прислушаться я уже не мог, ведь водка – это слишком хитрая вещь, чтобы позволить обратить на себя внимание.

Того, кто хочет быть обманутым, обмануть не трудно.

Ни карманнику, ни судьбе.Впрочем, судьба – это, иногда, тоже карманник…

Но постепенно, настало время, когда я одинаково плохо стал переносить и выпивку, и ее отсутствие.

Моя душа, вначале кричала, потом говорила все тише и тише: «Брось пить!», – но тело постоянно требовало водки. А я, как полководец, ведущий обе противоборствующие рати, пытался руководить и душой, и телом.И победа водки надо мной заключалась в том, что я думал, что еще могу делать это успешно.

Приблизительно тогда же, я начал ругать всех, кто меня окружает.

И помню, сказал Петру по какому-то поводу, вычитанному в газетах, что-то вроде:

– Вот видишь, наш мир стал таким, что все люди превратились в сволочей, – но Петр ответил:– Это не мир стал хуже. Просто лучше стали газеты…

Когда, случайно встретив на улице своего друга, художника Гришу Керчина, я сказал ему что-то в том же духе, тот, как-то странно посмотрев на меня – не хотелось признаваться себе в том, что странность его взгляда имела простое название: презрение – ответил: – Как бы плохи не были времена – люди умудряются быть еще хуже…

Что же, со временем судьба отомстила мне – теперь я не люблю себя почти так же, как не любил тогда своих ближних.

Наверное, я еще не совсем спился, если еще могу думать так.

А я могу так думать.

Только мне становится совсем плохо.

Начинается трясучка, такая, что в первый момент мне кажется, что это трясет машину, в которой я еду.

Вернее, меня везут.И я даже не знаю – куда?..

…Я сижу на переднем сиденье «Ленд-ровера».

Рядом со мной, за рулем, Гриша Керчин.

Петр Габбеличев и Андрей Каверин – на заднем сидении.

Но туда я не смотрю.

Мне стыдно перед Андреем. Его картину я украл из мастерской и обменял на две бутылки у гастронома.

Но мое состояние становится нетерпимым мной:

– Братцы, стойте… – шепчу я, и Григорий тут же сворачивает на обочину:

– Тебе плохо?

– Плохо, – мой голос напоминает предсмертный хрип.

– Тошнит?

– Да, нет, – несколько секунд я молчу, но не выдерживаю и перебриваю стыд, еще сидящий во мне, – Братцы, давайте где-нибудь остановимся. Купите опохмелиться.

Я говорю это, ни на кого не глядя, но замечаю, как Григорий оглядывается назад, туда, где сидят Андрей и Петр.

По всеобщему молчанию, я догадываюсь, что в моих друзьях происходит внутренняя борьба.

Тогда я оборачиваюсь поочередно к Петру и Андрею, и они видят – каким трудом мне дается это не сложное телодвижение.

А я вижу, как левая рука Петра опускается в правый внутренний карман его кожаного пиджака.

По тому, как внимательно слежу я за движением Петра, наверное, всем ясно, как важен для меня результат этого движения.

Я даже не замечаю того, что это движение Петра вызывает сомнение на лицах Григория и Андрея.

Моя надежда заключается в том, что Петр вытащит бумажник, но результат превосходит все надежды – Петр достает из кармана плоскую фляжку коньяка.Двухсотграммовую.

Такого гуманизма я не ожидал даже от Петра. Впрочем, ожидаемое вообще происходит редко. Может потому, что на его месте всегда оказывается неожиданное.

– А стоит ли? – спрашивает Григорий. – Перевоспитывать человека надо. Но не в то время, когда его трясет, – отвечает Петр.

– Вряд ли это разумно, – Гриша поводит плечами, и в этот момент я его ненавижу. Я уважаю Петра, который, довольно вяло, отвечает: – Нормальный человек должен быть достаточно разумным, чтобы не всегда следовать своему разуму всегда …

– Ты ведь, среди нас единственный не пьющий? – в словах Андрея звучит сарказм, и Петр отвечает, произнося слова очень тихо, но как-то так, что их отлично слышит каждый из нас: – Это не значит, что я забыл то, каким бывает это состояние…

Фляжка в моих руках, и уже через несколько секунд ко мне возвращается красноречие:

– Собратья, может мне записаться в общество анонимных алкоголиков? – но Петр, не смотря на свое добродельство, не разделяет моего оптимизма и говорит толи грустно, толи презрительно:

– Анонимных алкоголиков придумали алкоголики обыкновенные…

…Пока я так и не узнал, куда меня везут.

Как, не узнал о том, каким был разговор между моими друзьями.Разговор о том, что делать со мной?…

Художник Андрей Каверин

То, что картину из моей мастерской украл Васька Никитин, я узнал от милиционеров из вытрезвителя.

При этом я зачем-то – словно кражу мог сделать кто-то другой, раз уж картина оказалась украденной, а ключи были только у меня и у Василия – переспросил:

– Вы уверены, что это он украл мою картину?

– Уверены, – ответил мне голос, находившийся где-то по середине, между сержантским и майорским, – Никитин сам рассказал об этом.

– Интересно, что еще рассказывают люди, попадающие в вытрезвитель?

– Ничего особенного. Доказывают, если язык ворочается, что они трезвые.

Или грозят нам своими связями.

Но мы, почему-то, не боимся.

– Я бы, на вашем месте, не боялся – тоже.

– А вам не нужно быть на нашем месте.

Вам нужно на своем месте решать, что с ним делать?

– И что я могу сделать?

– Подать на него в суд, или… – человек на противоположенном конце телефонного провода не на долго задумался, над той мерой откровенности, которая допустима со мной в данной обстановке, – Или попросить нас запротоколировать обнаружение человека в стадии глубокого опьянения и со следами тяжких телесных повреждений на теле.

Второе обойдется вам дешевле.

– Не трогайте его. Картина – это наше частное дело, – сказал я. А потом зачем-то спросил:

– Деньги у него есть? – и получил в ответ, донесенную до меня телефонными проводами без каких-либо искажений, ухмылку:

– Конечно, нет.– Хорошо. Мы сейчас приедем.

– Можете не торопиться. Пусть поспит.

– Почему? – несколько невпопад, спросил я. Но здесь некоторым оправданием мне, может служить то, что большинство вопросов, задаваемых людьми, задаются невпопад.– Кто поздно встает, – ответила телефонная трубка, – Тот рискует опоздать в меньшее количество мест, чем тот, кто встает рано.

Несколько подивившись такой глубине философской фантазии милиционера и, мысленно произведя его в подполковники, я позвонил Грише Керчину.

– Приезжай ко мне. Тем более что торопиться нам действительно не стоит, – сказал Григорий, а потом, неожиданно спросил:

– Сколько стоила картина?

Вообще-то, любой нормальный художник – это богема.

То есть, человек, для которого процесс важнее факта.

Да я как-то и не подумал о том, на сколько же «нагрел» меня Васька:– Наверное, хватило бы на то, чтобы плюнуть на все месяца на два.

Я не самый бедный и несчастный человек в стране, хотя о каких-то великих доходах в моем положении смешно было бы говорить.

Может быть, меня отслеживает удача. А, может, я понимаю, что удачу нужно просто заработать.

И я, и мои друзья, мы регулярно много и хорошо работаем, чтобы иметь кусок хлеба с небольшим слоем масла.

Впрочем, честно говоря, я не верю, что в наше время, да, тем более в Москве, тот, кто занимается делом, а не сериалы смотрит с утра до вечера, может остаться голодным.

Правда, однажды, я, по какому-то поводу, сказал Пете Габбеличеву:

– Знаешь, у меня сейчас нет ни рубля не в одном из российских банков. И всегда не хватает наличных.

Петр посмотрел на меня и пожал плечами:

– Знаешь, у кого, как и у тебя, нет ни одного рубля в российских банках, и кому, тоже всегда не хватает наличности?

– Кому?

– Рокфеллеру.

– Какому? – довольно бессмысленно спросил я. И Петр ответил так же бессмысленно:– Юджину, например.

Я вспомнил этот смешной случай по дороге к Григорию. На душе у меня было муторно…

…Познакомились, мы, четверо, несколько лет назад. И очень быстро сошлись, вначале на том, что каждый из нас побывал на Севере, а потом, уже и сам не знаю – на чем.

Общаясь, мы не касались своей профессии.

Не впускали в свое дело никого уже тем, что не выпускали из себя слов о творчестве – понятии ясном и расплывчатом одновременно.

Впрочем, это слово употреблялось каждым из нас очень редко.

Кстати, его вообще, употребляют чаще всего те, кто имеет к творчеству, в лучшем случае, косвенное отношение.

Да, и-то: говорить с художником о картинах – все равно, что обсуждать марки бензина с нефтяной вышкой.Но, если уж мы говорили о картинах, то называли их картинами, а не работами.