Дорогами Чингисхана

Два этих предположения Рубрука, что айрак «значительно увеличивает выделение мочи» и что от него можно опьянеть, до сих пор можно услышать от монголов и иностранцев. Но, по моим наблюдениям, оба утверждения справедливы лишь отчасти. Главная причина обильных выделений кроется, пожалуй, в огромных количествах выпиваемого молока. Поэтому неудивительно, что наша небольшая группа, скачущая от гыра к гыру, в каждом из которых всякому предстояло выпить по пяти-шести пинт за один присест, подъезжая к очередной стоянке, избавлялась от лишнего. Может, айрак и служит диуретиком, но не в том масштабе, как ему приписывается.

Точно так же обстоит дело и с пресловутым опьяняющим действием айрака. Может быть, кислое кобылье молоко и содержит немного спирта, но даже если выпить его в таком количестве, чтобы это сказалось, опьянение будет слабым и незаметным. Мы пили молоко каждый день галлонами и никакого опьянения не чувствовали. Всего час езды верхом по свежему воздуху отрезвит любого пьяницу, хотя такое же количество выпитого в спокойном состоянии вызывает сонливость.

И все-таки монголы известны как прирожденные пьянчуги. Еще скромные табунщики Великого Хана снискали себе эту дурную славу. По миру ходят разнообразные истории о проспиртованных оборванцах на улицах Урги XIX века и о том, что последний Хутагта, Жэбзэн Дамба, мог не просыхать неделю подряд, а каган Угэдэй был столь привержен пьянству, что его брат Чага-тай предупредил кагана: если тот не ограничит себя в питье, то погубит свою жизнь. Напуганный хан пообещал, что впредь будет выпивать лишь половину от обычного количества кубков крепкого спиртного. Он даже согласился завести особого слугу, который должен был следить за количеством выпитых кубков. При этом хан стал пользоваться кубком вдвое глубже. Если принимать во внимание монгольскую наивность, история выглядит вполне правдоподобной. Несмотря на благие намерения, Угэдэй умер от пьянства, как и его наследник, каган Гуюк.

При этом некоторые комментаторы замечают, что монголы имеют легкий доступ к источнику спирта, которым у них является кобылье молоко, и с удовольствием употребляют этот спирт. Видимо, он и служит причиной репутации завзятых алкоголиков. Рубрук упоминает о прозрачном и очень крепком напитке под названием «черный козмос», который есть у зажиточных монголов. Он считал, что это перебродившее кобылье молоко, очищенное от всех твердых примесей, но на самом деле это почти наверняка напиток, который современные монголы зовут «шимин архи» (эссенция архи), в отличие от промышленно изготавливаемой водки, которую они называют просто «архи». За городом мы почти в каждой семье видели, как его готовят из кобыльего молока путем простой дистилляции, в открытой чашке на железной печке. На чашку надевают вертикальную широкую трубу, сверху ставят чашку с водой, вычерпывают нагретую воду и добавляют холодной. Пары кипящего молока конденсируются на донышке холодной чашки, и капли конденсата падают в другую чашку, подвешенную в середине трубы.

В этом перегонном кубе можно перерабатывать разные виды молока. Мы пили шимин архи из молока верблюдиц, яков, коз и кобыл. Этот напиток можно перегнать еще раз, чтобы повысить его крепость. У всякого вида архи свои особенности. Считается, что лучший напиток получается из коровьего, а самый крепкий — из кобыльего молока. Насчет архи из верблюжьего и козьего молока мне говорили, что этот напиток «сладкий и хорошо идет». Шимин архи, бесцветный и освежающий, мне казался не крепче шерри или другого крепленого вина. Двух-трех чашек хватало для состояния приятной расслабленности, большая доза уже вызывала настоящее опьянение. Для кочевых монголов выпивка дешева и доступна в количествах, практически неограниченных. Из семнадцати пинт молока получают почти полный стакан архи. Конечно, наш голосистый спутник с готовностью выпивал бы ее по полпинты за раз.

Его пьянство не встречало осуждения. Араты вообще очень спокойно относятся к такому поведению. Они не видят в пьянстве ничего плохого. Во время нашей дневной остановки какой-то несомненный пьяница ввалился в дверь гыра и, шатаясь, присоединился к нашему кругу. Он был так пьян, что стоять уже не мог, и тяжело бухнулся на пол, перевел дух, пристально всматриваясь в пришельцев, и встрял в разговор. Все его внимательно слушали и терпеливо отвечали на вопросы, даже если он повторял те по три-четыре раза. Никто не пытался выпроводить его или заставить замолчать. «Он пьян еще с ночи, — тихо сказал мне Док. — Похоже они с друзьями выпивают регулярно, они пьяны почти все время». Наш Пьяница обрел родственную душу. Когда мы покинули этот гыр и продолжили путь, он исчез. Его завлекли в другой шатер, и он примкнул к очередному распитию архи. Через полчаса он, едва в сознании, нагнал нас на одной из наших лошадей. Док сказал, что беспокоиться за него не нужно — монгол, пьяный или трезвый, в седле удержится всегда, а лошади все равно. «Вполне обычное дело, если два монгола возвращаются домой за 10 миль, после посиделок в гостях, держась друг за друга, чтобы не упасть, в то время как лошади скачут в потемках бок о бок».

Бедному Доку не повезло. Он отправился с нами как переводчик, на тот момент он лучше всех подходил на эту работу. Но по своим привычкам и предпочтениям он был городским жителем и неважным наездником. Поэтому он больше всех страдал от усталости, неудобных седел и прочих «прелестей» дороги и полевых стоянок. Хуже всего, что в заросшей цветами местности, где ветер носил пыльцу, до крайности обострилась его сенная лихорадка. Слезы целый день бежали из его глаз. Он непрестанно сморкался в огромные платки, нос его распух и покраснел. Глядя на него, было невозможно удержаться от жалости — и от восхищения. Его энтузиазм не иссякал, он был счастлив, что может познакомиться с обычаями монголов. В пути он пытался защитить измученный нос белой медицинской маской, которая вместе с серой шляпой делала его похожим на бродягу-неудачника с Дикого Запада.

Теперь численность нашей команды стала постоянной — Герела мы не увидим до самого возвращения в Улан-Батор. Остались Ариунболд, который дал интервью журналисту ТАСС и вернулся, Байяр, Делгер, Док, Пол, я и двое проводников, выделенных для этого сектора — Пьяница и Тихий. Ариунболд снова, казалось, не мог находиться рядом со всеми и держался в стороне. Это сулило хоть какое-то облегчение, пока остальные складывали лагерь, готовили еду и так далее.

Пять подаренных нам лошадей вид имели весьма потрепанный. Мы редко на них ехали и даже как вьючных использовали редко, чтобы не перегружать. «Не волнуйся, мы хоть всю дорогу можем ехать на лошадях табунщиков, — цинично сказал Ариунболд. — Если их лошади падут, это не наша проблема». Делгер вел жалкую кучку дареных коней медленно, покрикивая, посвистывая и подгоняя их длинным прутом, который срезал в лесу. Я начал сомневаться, что они способны пройти остаток пути, даже если их не подгонять. Все были старыми и слабыми, а худшие из них, казалось, не в силах пройти ни шага.

Дорога забирала выше по мере того, как мы заходили все дальше в Хангайские горы. Пики вокруг достигали высотой 9000 футов. Ночь мы провели у другого озера, расположившись на этот раз на чудесном травянистом склоне. К югу от нас лежало озеро, на котором кормились дикие утки. Они относились к тому виду ржаво-коричневой и белой расцветки, который монголы за цвет зовут «утки-ламы». На них не охотятся, считается, что убить такую утку — к большому несчастью. А в центре предыдущего сомона нам досталась еще и священная овца. Половина ее туши ехала с нами, из грубого мешка с нее капала на землю кровь. Мы сварили ее в обычном котле. Для походной печки у нас не было дров, поэтому Пьяница вскочил в седло и поскакал к отдаленному гыру. Вернулся он с охапкой дров на луке седла. Он отыскал там новых друзей и вскоре снова пропал, отправившись на очередное распитие архи. Байяр, чьи приветливость и походные навыки становились для нас все более и более ценными, взял на себя роль повара. Ариунболд пошел прилечь в палатку, наказав, чтобы его позвали, когда еда будет готова.

Мы с Полом надеялись отведать новое наваристое блюдо. Вместе с Доком мы развлекались, собирая грибы, которые приметили по дороге. Типично монгольский всплеск плодородия был в самом разгаре, и грибов выросло столько, сколько я не видел ни в одной другой стране. Сотни обычных шампиньонов разрослись правильными кругами, отдельные грибы достигали гигантских размеров, до 15 дюймов в диаметре. Мясистыми крупными шариками стояли дождевики, а еще было множество красноватых грибов, которые смотрелись так декоративно, что к ним не хватало только садового гнома. Наши монгольские спутники их игнорировали и были просто потрясены, когда я сорвал один такой гриб и откусил от него. Но Док подтвердил, что этот вид съедобен, и мы набрали их 11 или 12 фунтов и стали ждать, что скажет Байяр. Нужно было знать наверняка. А он, когда вода закипела, просто бросил их в бульон. Наши монгольские проводники отошли в сторону и, чтобы только случайно не съесть их, тщательно и брезгливо выуживали грибы из мисок. Я вспомнил записки Пржевальского, который рассказывал: когда монголы увидели, как он ест жареную утку, то едва не лишились чувств.

Отдыхая после ужина под тентом, я размышлял, как мало здесь изменилась жизнь со времен Рубрука и Карпини. В одном углу Байяр шумно глодал жирный овечий хвост. Большую часть мяса он уже отправил себе в рот и теперь отковыривал остатки с помощью ножа, едва не задевая лезвием свой вздернутый нос. Когда он с аппетитом жевал, поглядывая на нас и моргая, жир стекал по его щеке и слышалось, как под натиском мощных зубов хрустят мелкие кости. Док, проглотивший столько антигистаминных таблеток, что храпел во сне и не мог проснуться, лежал чуть ли не в коме. Ариунболд начищал свою личную серебряную чашку. Делгер чинил упряжь. Тихий просто сидел и смотрел. Когда на ясном небе взошла луна, в потрепанном брезенте палатки обнаружилось столько дыр, что нам предстало изумительное зрелище в японском стиле — казалось, звезд на небе вдвое больше обычного.

Дикий хангайский пейзаж скрывал внезапные сюрпризы. На следующее утро я несколько отстал, чтобы поснимать камерой, хранившейся в моей седельной сумке, и предоставил основной группе идти по топкому берегу озера. Потом, нагоняя, я направил лошадь по мелководью. Заболочен берег был несильно, как считали мы с лошадью, не зная брода, и поэтому мы вскоре угодили в громадную грязевую яму. Я вытащил бедное животное прежде, чем оно успело захлебнуться, и повел на глубокую воду, где и отмыл. Спешить не стоило — наши спутники уже обнаружили несколько гыров и сидели там, устроив поздний завтрак. Здесь хотя бы монгольская кухня преподнесла нам приятный сюрприз. Вдобавок к обычным трем чашкам кислого айрака, убийственному шимин архи и зубодробительному сушеному сыру нам предложили блюдца с кучками топленых сливок. Мы с Полом с восхищением накинулись на лакомство, зачерпывая пригоршнями. Должно быть, мы показались Байяру такими же неопрятными, как и он нам, когда ел жир с овечьего хвоста.