Дорогой длинною

В доме, несмотря на поздний час, горели все окна. "Что это Настька керосин палит?" - удивился Илья, подходя к забору и толкая калитку. И замер, не войдя, услышав голос жены. Она пела, и через мгновение Илья забыл, что со всех ног спешил домой, что промёрз насквозь и ничего путёвого не ел с раннего утра. Просто встал, как вкопанный, возле калитки, прислонился плечом к мёрзлой перекладине и, глядя, как в свете фонаря летят бесконечные снежные хлопья, стал слушать.

Уж как я тебя искал,

Кликал, плакал и страдал,

Ах, да ты не слышишь,

Слова не промолвишь…

Так восчувствуй же, милая,

Как люблю тебя, родная,

Ах, да ты восчувствуй,

Моя дорогая…

Песня кончилась. Тишина - и взрыв восхищённых воплей, от которых Илья вздрогнул, как от пушечного залпа. Тут же поняв, что Настька в доме не одна, что там наверняка набилась куча цыган, будто у этих чертей своих домов и своих жён нету, он взлетел по крыльцу и пнул дверь.

Илью встретили дружным смехом:

– Вот он, кофарь наш, явился - не запылился!

– Смоляко, да где тебя носит? Все из рядов воротились давно! Мы уж искать тебя хотели идти, думали - в метели заблукал!

– Уж извини, морэ, что мы к Настьке зашли! Послушать забежали. А оказалось - на весь вечер!

– Да раздевайся ты уже и садись, горе луковое! Сейчас с валенок море натечёт!

Последний совет принадлежал старой Стехе, которая в окружении цыган восседала во главе стола. На столе стояли чашки, самовар, лежали баранки и пряники, из чего Илья заключил, что посиделки у Насти длятся уже давно. В большую комнату набился весь табор. Люди постарше чинно сидели за столом, молодые цыганки расселись на лавки и пол вдоль стен, с полатей свешивалась гроздь детских головок. Настя сидела на кровати с гитарой на коленях, и красный огонёк керосиновой лампы, отражаясь, бился на полированном дереве деки. Увидев мужа, она улыбнулась, встала, положив гитару, и цыгане разочарованно загудели:

– Ну во-о-от… Явился на нашу голову, враз всё пение закончилось…

– Своих таких заведите и слушайте хоть до утра.
– объявил Илья, чувствуя, что его прямо распирает от гордости. Он снял кожух; ненадолго вернувшись в холодные сени, сменил тяжёлые от намёрзшего льда валенки на сапоги и, нарочито медленно пройдя через всю комнату, сел рядом с Настей.

Она тут же встала, пошла было к столу, - и обернулась, разом засветившись, когда муж взял сильный аккорд знакомой плясовой и негромко приказал:

– Ну, Настька!

Она улыбнулась - и запела:

– Пудрится-румянится, брови наведёт…

– Что не наденет - всё к ней идёт… - вступил вторым голосом Илья, и цыгане радостно загомонили. На втором куплете Настя, поведя плечами, пошла по кругу. Илья обрадовался - спляшет, но Настя, вдруг остановившись у стайки незамужних девчонок, потянула за руку и втолкнула вместо себя в круг внучку Стехи, глазастую, тёмную, как чайная заварка, Малашку. Та сверкнула зубами, взмахнула руками - и бросилась в пляс, как в омут, рассыпав по полу частую дробь босых пяток. Рваная цветастая юбчонка заметалась, заходила волнами вокруг её колен. Вскоре половицы гудели и содрогались, цыгане орали в такт так, что гитары давно не было слышно, плясунья потянула в круг своих сестёр, потом один за другим повскакивали мужчины – и через минуту Илье оставалось только молиться, чтобы по брёвнышку не раскатился весь дом. Он опустил гитару и сидел, глядя через головы разошедшихся цыган на Настю. Она не плясала со всеми. Стояла у двери, прислонившись к косяку и рассеянно улыбаясь. Её полузакрытые глаза смотрели в затянутое ледяным узором окно, и Илья понял: жена сейчас не здесь. Где?

В Москве? В ресторане? В хоре? Господи, знать бы… Ведь не скажет, не попросит ничего, не пожалуется, проклятая, с неожиданной злостью подумал он. А если попросит - что он, Илья, сделает? Ничего. Вот то-то и оно.

Цыгане разошлись по домам заполночь: и то лишь благодаря старой Стехе, которая, мельком посмотрев на Илью, встала из-за стола и объявила:

– Ну, надо и честь знать, ромалэ: ночь на дворе! Спасибо дорогим хозяевам!

– Тебе спасибо, Стеха.
– ответил Илья, с облегчением вздыхая про себя.

Вслед за Стехой, ушедшей, как королева-мать, в окружении невесток, внучек и дочерей, тут же засобирались и остальные, только несколько женщин остались помочь Насте прибрать. Цыганки управились быстро, чистая посуда встала на полки, ловкий веник собрал огрызки и крошки с пола, тряпка вытерла натоптанные следы и лужи растаявшего снега. Помощницы, наспех поклонившись Илье и расхватав полушубки и шали, повыскакивали в сени. Последней уходила Фешка - длинноносая, рябая жена кузнеца Хохадо.

Сидя на кровати и глядя в стену, Илья сердито слушал, как Фешка, стоя на пороге, что-то говорит и говорит Насте своим неприятным, резким, как дверной скрип, голосом, взмахивает худыми руками и дёргает Настю то за рукав, то за край шали. Настя хмурилась, незаметно отодвигалась, отвечала коротко, односложно. Один раз обе женщины быстро взглянули на Илью, но, стоило тому повернуть голову, как они отвернулись.

– Доброй ночи, милая.
– чуть возвысив тон, сказала Настя, и Илья удивился непривычно холодной ноте в голосе жены.

– И тебе тоже.
– обиженно ответила Фешка, выходя в сени. Дверь захлопнулась, с улицы проскрипел снег, стукнула калитка, - и наконец-то наступила тишина.

Илья тут же растянулся на кровати, задрав ноги в неснятых сапогах на спинку. Настя взяла с полки медный подсвечник со вставленными новыми свечами. Запалив сразу две, она погасила керосиновую лампу, - и в комнате стало темнее, потолок осветился таинственным, похожим на костёр, розоватым светом, а по стенам метнулись мохнатые тени. Отблески свечей упали на склонённое лицо Насти с опущенными ресницами, дрогнули бликами на выбившихся из-под платка волосах, - и Илья, начавший было стягивать сапог, медленно выпрямился.

– На-астька… Ты как икона прямо. Масхари^[86]…

– Не греши.
– Настя отошла от стола и села на пол у ног Ильи, берясь за его сапог.

– Уйди, я сам.
– буркнул Илья. Настя послушалась, чуть заметно пожав плечами, и Илья смутился ещё больше. Он сам не знал, почему до сих пор не позволяет жене стаскивать с себя сапоги. Ведь самое, кажется, обычное дело, и у таборных цыган так, и у городских тоже, сам сто раз видал. Но чтобы Настька… Чтобы она, своими руками, такими тонкими, как у статуи фарфоровой… его грязные сапоги?! Которыми он навоз в конных рядах топчет?!

– И так цыгане смеются, Илья.
– словно угадав его мысли, сказала Настя.

– Кто смеётся?
– зарычал он.
– Скажи - язык выдерну и в карман положу!

Это Фешка, что ли, тявкает? Не слушай её, кобылу, головы и в девках не было и сейчас нет! Мало я её мужику морду бил…

– Угомонись.
– вздохнув, сказала Настя.
– Не трогает меня никто.

Встав, она шагнула было в сторону, но Илья поймал её за руку.

– Что-то ты совсем грустная. Устала? Замучили тебя черти эти? Другим разом никого не впущу! Нашли себе балаган на ярмарке… Пусть вон у дядьки Чоро гуртуются, там шесть девок на выданье, авось пристроит хоть пару… Ну, чего ты смеёшься, глупая, чего?!

– Да ничего.
– Настя в самом деле улыбнулась, и у Ильи немного отлегло от сердца.
– Не серчай, мне так веселее даже. Тебя же нет целый день.

– Ну, нет… - проворчал он.
– Так дела же! Не просто так по базару бегаю хвост задравши… Слушай, я есть хочу.

– Так садись. Всё в печи стоит, горячее.

Илья стащил, наконец, сапоги, босиком прошёл к столу, сел. Настя ещё раз протёрла столешницу, отошла к печи; неловко орудуя ухватом, вытащила чугунок.

– Что, и с мясом, что ли?
– потянул Илья носом.
– Ну, нельзя тебе денег в руки давать!