Досье генерала Готтберга
Шрифт:
В декабре 1918 года закончилась мировая война. Мы столько ждали этой победы, но ее праздновали в Париже без нас. Гриша сообщил мне, что возвращается в Россию — генерал Деникин собирал в Ростове Добровольческую армию, перед которой ставилась задача — нанести удар на Москву с юга и соединиться с наступающей с востока армией адмирала Колчака. С северо-запада их поддерживал Юденич. Согласно приказу Григорий Белозерский должен был принять под командование кавалерийскую дивизию и присоединиться к генералам Шкуро и Султан-Гирею, составлявшим ядро конницы.
Уезжая в Россию, Григорий хотел оставить меня в Париже, справедливо считая, что так безопаснее. Великая княгиня Мария Павловна вызвалась взять меня иод опеку до выздоровления княгини Шаховской. Поскольку здоровье Маши улучшалось
Никто не мог представить тогда, что Белое движение потерпит крах, что им не суждено въехать в Первопрестольную под колокольный звон соборов. Это казалось просто невероятным. Но так вышло.
Мария Павловна и князь Григорий уговаривали меня остаться в Париже. Согласись я тогда, моя жизнь сложилась бы по-другому… Но я протестовала отчаянно. Я обещала служить сестрой милосердия в госпиталях, не в состоянии сидеть сложа руки в Париже. После того как увидела смерть княгини Алины, мне хотелось принять участие в наступлении на тех, кто убил ее. Я обманывала себя. Глубоко в душе я осознавала, что на самом деле меня пугает мысль о долгой разлуке с Грицем, а он, как я поняла уже потом, не настаивал на своих доводах, потому что тоже желал как можно скорее остаться со мной вдвоем, подальше от Маши и от Марии Павловны, подальше от всех. Он легко позволил мне убедить себя. Он тоже думал, что все легко и быстро закончится, мятеж будет подавлен. Тогда мы все считали революцию всего лишь мятежом одиночек.
«Роман русского князя», как называли нашу историю в Париже, стал последним светским скандалом павшей Российской империи. После смерти матери Григорий очень изменился, я быстро почувствовала это. Он больше не был похож на беспечного светского льва, который едва не опоздал на убийство Распутина, проведя безвыходно двое суток в спальных апартаментах своей невесты, чем довел Феликса до ярости. Он ожесточился.
Деникин наступал с Дона, его усилия были направлены на тот самый город, в котором мы находимся и сейчас, на Сталинград, тогда он назывался Царицын. Предполагалось, что, захватив Донбасс, Грозный и Царицын, войска Деникина выйдут к Туле и Москве. В мохнатой казачьей шапке, в развевающейся бурке Григорий вел свои эскадроны по казачьим станицам, которые в основном все были на стороне Деникина. Если попадались комиссары, он не знал пощады — приказывал вешать и жечь без жалости. Его фамилию знали красные кавалеристы Ворошилов и Буденный. Поэтому позже, оказавшись среди бывших противников, я не докладывала им, что тот самый Гриц Белозерский, за которым они охотились в девятнадцатом, был моим мужем. Моя фамилия напоминала им о жесточайших схватках двух кавалерий, о беспощадности Грица.
Таким же жестким командиром князь стал и для своих подчиненных. Прошло то время, когда он легко приближал к себе способных офицеров вроде моего отца. Теперь, напротив, он отдалился от всех. И только для меня, белокурой девушки в темном платье с белым воротником-стойкой, напоминавшем гимназическое, он оставался прежним. Когда я приседала перед ним в реверансе, тихо произнося: «Ваша светлость…», — я ведь тоже пугалась перемен в нем, — он, пройдя мимо офицеров, брал меня за руку и, поднимая, упрекал: «Встань, Катя. Тебе не надо кланяться мне, что за глупость ты придумала, право». Когда же он оставался один, то подолгу молча лежал на походной кровати, глядя вверх. Я робко предлагала ему чай, и тогда, протянув руку, он звал меня: «Иди ко мне, Катя». Со мной он вел себя крайне сдержанно. Не так, как с Машей в пятнадцатом, когда я познакомилась с ним впервые. Я даже думала, что он относится ко мне, как к ребенку, не видит моих чувств к нему. Но он все видел. Только не хотел обижать, пока все не решил для себя.
Однажды он уже пренебрег Машей, уделив на балу у Оболенских слишком много внимания мне. Тогда княгиня Алина сгладила его проступок, написав Маше извинения за сына. Теперь он сам написал ей из Ростова. Он объяснил, что расторгает помолвку. И это было ужасно для Маши. Более
того, письмо произвело самый скандальный эффект в салоне Марии Павловны. Кто мог подумать, что русский князь, вопреки всем правилам хорошего тона, вопреки воле матери, уже покойной, решится все-таки эту волю нарушить. Изменит своей клятве и откажется венчаться с невестой, с которой был обручен с детства! Но Гриц и Маша изначально были соединены интересами собственности, а не узами сердца. Собственности больше не было, как не было и государства, которое эту собственность гарантировало. А голос сердца увлек Грица совсем в другую сторону.Через шесть лет после этого события я снова оказалась в Париже, но уже по заданию Дзержинского. Мне предстояло встретиться с тайным агентом ЧК — генералом Скоблиным и его женой — певицей Плевицкой. Когда я подъехала к ресторану, швейцар не хотел меня пускать — он не знал меня в лицо. Он спросил, как ему доложить генералу, кто его спрашивает. И тогда я впервые сказала вслух то, что много раз повторяла про себя: «Скажите, княгиня Екатерина Белозерская…» О, я представляла, как вытянутся лица у завсегдатаев ресторана, стоит мне войти в зал, но впечатление было еще более сильным.
Едва швейцар назвал меня, все разговоры стихли. Обернувшись ко входу, присутствующие смотрели на меня кто с любопытством, восхищением, иные с неодобрением и даже с ненавистью, а некоторые — со страхом. И, кстати, таких было большинство. Многие ведь считали меня погибшей, почти пять лет обо мне не было никаких вестей. И вот увидели — как прежде, красивую, тогда еще совсем молодую, без пули в затылке, — Катерина Алексеевна горько усмехнулась. — При Дзержинском меня не расстреливали, начали позже.
«У нее дивные глаза цвета кобальта», — слышала я чей-то шепот. «И колье, колье княгини Алины из сапфиров и брильянтов, тоже при ней». Мне горько было слышать эти слова. Знали бы они, что колье мне больше не принадлежит, его специально достали из Алмазного фонда для этого случая, как, впрочем, и вечерний наряд — казенный. И сама я себе не принадлежу, а являюсь полной собственностью чекистской организации, потому что мои бывшие родственники меня туда сдали, от греха подальше.
— Как, Гриц сдал вас в ЧК? — ахнула Лиза, едва веря тому, что услышала.
— Гриц?! — Белозерская покачала головой. — Нет, он здесь ни при чем. Постарались другие, уже после его смерти. И некоторые из них присутствовали тогда в зале ресторана, куда я пришла на встречу со Скоблиным. Они едва узнали меня, ведь помнили в гостиной княгини Алины Николаевны робкой, застенчивой девочкой, а увидели взрослую женщину, пережившую смерть любимого мужа да и много чего еще.
«Как он мог жениться на этой провинциалке?», — еще недавно возмущенно вопрошала своего супруга Плевицкая, имея в виду, конечно, Грица. А теперь она смотрела на меня и видела, как великий князь Дмитрий Павлович, верный друг моего погибшего супруга, встал из-за стола, чтобы пригласить меня. Он сделал это так же, как если бы титул княгини Белозерской носила Маша Шаховская или какая-нибудь иная из знатных петербургских дам. По его просьбе для меня музыканты сыграли любимый романс Грица «Гори, гори, моя звезда». Пожалуй, то был единственный раз в моей жизни, когда я почувствовала себя княгиней Белозерской, последней, оставшейся в живых, из старинного и блистательного рода, той его ветви, которой наследовал Григорий.
Это было оглушительное, горькое чувство. Слезы навернулись на глаза, когда раздались вступительные аккорды. Вспомнился Ростов. За день до венчания с Грицем я качалась на качелях в саду богатого ростовского помещика, гостеприимно впустившего нас в свой дом. Собиралась гроза, небо потемнело. Гриц появился неожиданно, с охапкой диких роз и васильков. Он остановил качели, поднял меня на руки, осыпав цветами. С неба упали первые теплые дождевые капли — как была я счастлива, когда он целовал меня в губы, наслаждаясь его близостью, когда мое дыхание сливалось с его… Казалось, самые лучшие годы в моей жизни только начинаются, и моему счастью не помеха война. На самом деле конец был так близко, что если бы я узнала о том в тот момент, то, наверное, лишилась бы рассудка.