Доска Дионисия

Анна Петровна вскрыла ссохшийся клей. Опять излюбленная Гукасовым схема. Надпись: «Северная роза». 1916 г.

Мастер: полковник Сергей Павлович Шиманский /скрылся/.

Архимандрит Георгий — Григорий Павлович Шиманский /расстрелян/.

Полковник в отставке Федор Семёнович Глинский /по слухам, проживает в Женеве/.

Адвокат Франц Францевия Шубке — бывший эмиссар Керенского /убит при подавлении восстания/.

Далее другими чернилами Гукасовым записано: «Франк-масонская ложа существовала в городе с начала 1915 года. Совершенно засекречена. Наиболее крупной фигурой был архимандрит Георгий. Если бы о его участии в ложе узнал Синод, он был бы расстрижен и лишен сана. Восстание 1918 года проходило при участии масонов. Аннет — Анна Степановна Велипольская — была в курсе всего. Сообщено бывшим управляющим Велипольских Павлом Петровичем Сойкиным. Сойкин вскоре был убит при загадочных обстоятельствах, и его дом сожжен с его трупом. Я связываю это убийство с появлением в городе бывшего келейника архимандрита Георгия Шиманского — Ермолая. Ермолай в восстании не участвовал — был где-то в отъезде. Приехал в город в штатском в 1920 году. В 1922 году был арестован за участие в делах кулацкой банды, охотившейся на коммунистов. Выслан на Север».

Анна Петровна отложила в сторону документы и задумалась. В ее руках была большая историческая тайна. Вот одна из тех масонских пятерок, что были созданы и рассеяны по всей России Керенским и Некрасовым и подготовили февральскую буржуазную революцию. Об этом упорно молчал и по сей день молчат все оказавшиеся в эмиграции участники этого прекрасно разыгранного спектакля «превентивной революции», упраздненной Октябрем.

«Ну, что ж, вряд ли я еще что-нибудь узнаю об участниках этой драмы. Гукасов здесь больше тридцати лет этим занимался. Остался только сам Спасский монастырь и старец Ермолай, по-видимому мерзкий злой старикашка, много проливший крови за свою жизнь и все ненавидящий», — и Анна Петровна стала рассматривать другие бумаги рода Шиманских.

Анна Петровна с интересом рассматривала павловские гнутые креслица в биллиардной, черного дерева мебель со сфинксами в кабинете. Были в папке и фотографии портретов предков и родителей Шиманских. Была и общая семейная фотография трех братьев и сестер в отроческом возрасте с родителями. Все три брата были похожи. Удлиненные бледные и нежные лица с тяжелым и надменными подбородками. Сергей был понежнее, поженственнее; Григорий, архимандрит Георгий, наиболее тяжело и непреклонно смотрел в пустоту.

«Да, семейка», — подумала Анна Петровна. Какое-то ощущение опасности промелькнуло в ее сознании, и она, ничего не сообщив племяннице Гукасова, сложила папку Шиманских и Велипольских себе в портфель. Туда же она хотела положить и папку с надписью «Спасский монастырь», но решила оставить ее окончательный разбор на завтра. Единственное, что она извлекла из папки, — это несколько фотографий, и среди них — фотографию соборного интерьера.

«Вот осмотрю монастырь и займусь папкой. Архив же Гукасова над вывезти в Москву, очень интересное явление».

Бегло осмотрев папку Спасского монастыря, Анна Петровна не ждала от нее ничего особенно интересного. В основном — фотографии, и обмеры, и кое-какие записи Гукасова. Все это не сулило ничего нового.

Уходя из дома Гукасовых, Анна Петровна столкнулась в калитке с какой-то старушкой, которая, как ей показалось, посмотрела на нее с любопытством.

«Как все сложно», — подумала Анна Петровна, и ей стало грустно. Она прошлась по старым улочкам, почему-то вспомнила свою юность и как она со своим бывшим мужем, с которым она восемь лет была в разводе, была лет двадцать тому назад в таком же маленьком приволжском городке, и как им было хорошо и уютно тогда вместе. Но что-то тревожное было у нее на душе, и она не пошла к себе в номер, а взяла билет на югославский приключенческий фильм с тупыми и звероподобными лицами фашистских палачей, которые уже давно кочевали из картины в картину. Фильма она почти не заметила, занятая своими мыслями.

«Нет, фашизм — это не только эти тупые физиономии палачей, но и холеные лица Шиманских. У нас в России все это было в гражданскую войну, и жестокостей было не меньше. Как все далеко от сегодня: масоны, убийства, восстание. Нет, нелегко уходили из жизни Шиманские и Велипольские, их вырывали с кровью, выкорчевывали, как столетние липовые парки. Где-то кто-то из них, может быть, еще жив».

Разложив на столе фотографии своих героев, Анна Петровна еще и еще раз вглядывалась в их породистые и смотрящие поверх обыденного лица. Мужчины поражали выражением какой-то мягкой утонченной женственности, от которой один шаг до изощренной жестокости.

По вечерней улице проехали, завывая сиренами, две пожарные машины. Анна Петровна вышла на балкон. Недалеко от стройного силуэта Петропавловской церкви полыхало в вечернем небе зарево пожара.

«Где-то недалеко от домика Гукасова, он тоже недалеко от церкви», — подумала Анна Петровна, и ей стало не по себе, когда она вспомнила судьбу убитого и сожженного бывшего управляющего Велипольских Сойкина. Только приняв снотворное, она заснула.

Утром тревожное чувство повлекло ее к домику Гукасова. Из-за поворота ей открылось пожарище. Дом был цел, а вот от сарая, где занималась Анна Петровна и куда перенесла архив Гукасова, осталась груда обгорелых бревен. Забор был сломан, палисадник разрушен, всюду были следы шин пожарных автомобилей. Анна Петровна остановилась как вкопанная. Около нее разговаривали две женщины.

— Вчерась вечером Иван Максимович видал, ктой-то с фонариком по двору у них ходил. Ему с пятого этажа хорошо видать. А потом и занялось. Подожгли, небось.

Другая сокрушенно ответила:

— Ребятишки, наверное. Теперь хулиганья патлатого много развелось.

Анна Петровна быстро ушла от пожарища. Она была убеждена, что сарай Гукасова подожгли из-за ее интереса к прошлому Шиманских, монастырю, ризнице и Дионисию.

«Боже, сколько всего темного и страшного! Украденные Безруковым бумаги из архива, ограбление старухи Петровиригиной, в прошлом — убийство управляющего Сойкина, келейник-бандит Ермолай, масоны; наконец, поджог сарая с архивоми Гукасова», — от всего этого исходил аромат тайны, тайны, связанной с кровью. Она впервые столкнулась с такого рода событиями и чувствовала, что отстать от этого она уже не сможет. Возможно, в ней заговорило упорство ее отца — кадрового офицера, убитого в первый месяц сорок первого года под Смоленском.

«Нет, я не остановлюсь, я распутаю этот клубок».

И ей стало как-то по-молодому одиноко и тревожно, как когда-то в студенческие годы, когда казалось, что вся жизнь еще впереди. Теперь же ей уже было сорок два, и об этом предательски говорило мутное гостиничное зеркало. Она стала, наконец, похожа на среднерусскую литературную сероглазую блондинку, которую по ошибке любил в ней когда-то ее муж, подгонявший и укладывающий все в жизни под уже готовые шаблоны. Она же «не уложилась».

Клеймо второе. Ермолай

Монах Ермолай, внешне тихий сморщенный старичок восьмидесяти лет, был последним в городе активно не смирившимся с советской властью человеком. Про себя он гордился тем, что ни единого часа не жил по советским законам.

Отец его был конокрадом. Его традиционно по-русски страшно убили озлобленные мужики, поймав с поличным. Мать, оставшаяся с пятью детьми, отдала мальчика в Спасский монастырь.

Его поступление в монастырь совпало с пострижением Григория Шиманского. Тот взял подростка в свою келью и сделал его со временем своим келейником. Из свойственной Шиманским барской дури он выучил мальчика французскому языку и разговаривал с ним, к досаде и недоумению остальных отцов, по-французски. Мальчик оказался умен, зол и сообразителен. Со временем он стал первой рукой настоятеля, выполняя все его поручения, вплоть до самых тайных, а тайных было больше, чем явных — беспрерывные поездки к его друзьям по масонской ложе по разным городам России. Постепенно к отцу Ермолаю привыкли. Он бывал в Петрограде, был вхож в самые тайные и высшие круги, был даже доверенным связником самого Николая Виссарионовича Некрасова — скрытого правителя масонской России. Кроме поездок к тайным друзьям наместника, отец Ермолай приглядывал за монахами и был своего рода главой тайной полиции монастыря. Вместе с игуменом он следил за политическим барометром настроений братии. Всех тех монахов, кто был настроен хотя бы чуть-чуть «демократически», наместник Григорий переводил в другие монастыри или же в дальние хозяйственные скиты.