Достоевский и Апокалипсис

И вот что крайне, крайне важно: он сошелся с Чернышевским в неприятии, в осуждении экстремистской программы, провозглашенной в «Молодой России». Достоевский и Чернышевский сошлись на этом пункте. Факт исторического, непреходящего значения. Пусть это было только мгновение, но как много оно обещало и — обещает (мы-то теперь это знаем сполна). Пусть это была лишь «точка», но, говоря словами Достоевского, — «светлая точка», которая освещает будущее. Известны расхождения у Достоевского и Чернышевского в воспоминаниях об этой встрече, но одно неопровержимо: «Долгом считаю заметить, — пишет Достоевский, — что с Чернышевским я говорил искренно и вполне верил, как верю и теперь, что он не был “солидарен” с этими разбрасывателями» (21; 26).

Неопровержимое — опять в направленности Достоевского, в его страстном (и деловом) желании найти общий язык с Чернышевским по такому вопросу, его радость, что язык этот может быть найден! Значит, возможен, необходим союз против этой бесовщины. Союз между Достоевским и Чернышевским. Вот ведь в чем пафос этого рассказа.

И отдадим себе отчет, подчеркнем: в какой момент все это пишет Достоевский. Только что вышли «Бесы». И этот рассказ — поправка к ним, разъяснение. Не забудем еще: Чернышевский на каторге, «государственный преступник», а Достоевский говорит о нем — публично! — в тоне глубочайшего уважения. Мало того — заявляет сомнение в правомочности ареста и приговора Чернышевскому. Мало и этого — надеется, что Чернышевский когда-нибудь подтвердит правильность его рассказа: «И дай Бог, чтобы он получил возможность это сделать. Я так же тепло и горячо желаю того, как искренно сожалел и сожалею о его несчастии» (21; 29).

То-то взбесились бесы сверху, прочтя такое у автора «Бесов».

Мы не поймем смысла выступления Достоевского, если не учтем еще одного обстоятельства. Всегда и везде революционеры провоцировали ужесточение политики «верхов» и давали этой политике «оправдание» в глазах «общества». В немалой степени люди, подобные авторам «Молодой России», способствовали (пусть невольно) правительственным санкциям против Чернышевского, подготовили почву для них. И выступление Достоевского означало акт в защиту Чернышевского. Это не просто «благородный жест», это и конкретное свидетельство: Достоевский заверяет, именно свидетельствует, что Чернышевский «не был солидарен с разбрасывателями».

Еще одна деталь. Встреча между Достоевским и Чернышевским произошла в мае 1862 года. Но ведь к тому же году и относится та удивительная запись Достоевского: «Чего хочется? Ведь в сущности все заодно. К чему же сами разницу выводим, на смех чужим людям. <…> ведь только чертей тешим раздорами нашими!»

На исходе 1873 года, в 50-м номере «Гражданина» Достоевский публикует статью «Одна из современных фальшей». Здесь-то он и говорит о мошенничестве Нечаевых, здесь-то и напоминает фразу из романа (стало быть, и раньше и сейчас придавая ей особое значение): «Я мошенник, а не социалист». Здесь же он так формулирует основной замысел «Бесов»: «Я хотел поставить вопрос и, сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны — не Нечаев, а Нечаевы, и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе под конец нечаевцев?» (21; 125).

Об этом же в черновиках к роману: «Как можно, что Нечаев мог иметь успех? Меж тем несколько предвзятых понятий, чувство чести. Ложное понятие о гуманности. Самое мелкое самолюбие…» (11; 308).

И еще: «…даже и честный, и простодушный мальчик, даже и хорошо учившийся, может подчас обернуться нечаевцем… разумеется, опять-таки если попадет на Нечаева; это уж sine qua non…» (21; 133).

Опять — будто перед нами другой человек, не тот, который говорил три года назад: «Вот завопят-то против меня нигилисты и западники, что ретроград! Да черт с ними…»

Оказалось: неприятие романа слева все-таки задело Достоевского за самое живое в нем. Задело тем больнее, что сам-то он отдавал себе отчет, что готовый роман — не тот, который он замыслил сначала. Задело тем больнее, что именно ретроградной формуле: социалист — стало быть, мошенник; мошенник — стало быть, социалист — он и противопоставил: мошенник, а не социалист.

А главное: статья эта представляет собой как бы первую всенародную исповедь Достоевского. Здесь он небывало откровенно себя объясняет: «Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности. <…> «Монстров» и «мошенников» между нами, петрашевцами, не было ни одного. <…> Мы, петрашевцы стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния. <…> тогда, в ту минуту, если не всякий, то, по крайней мере, чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений» (21; 129, 130, 133). Нет здесь ни малейшего заигрывания с «нигилистами». Достоевский не скрывает «перерождения своих убеждений», своего неприятия и социализма, и революции, но опять-таки — как изменился тон. А еще: какое искреннее признание нравственной силы людей, с убеждениями которых он не согласен. Он с ними откровенный, искренний, доброжелательный диалог ведет, и ведет его — на злобу бесам сверху.

Итак, перед нами факт: весь 1873 год Достоевский объясняет публично свое отношение к социалистам, революционерам, к тем самым, которых называл три года назад так, что не хочется сейчас вспоминать (вероятно, и ему не хотелось), которых он сумел, успел отмежевать от нечаевщины в своем романе (хотя и непоследовательно, хотя и внутренне противоречиво). Иначе говоря: весь год он, в сущности, и объяснялся именно по поводу «Бесов». И возникает вопрос: не оправдывался ли? Не мучила ли его мысль, рожденная высшей совестью и высшим мужеством: «Воистину и ты виноват, что не хотят тебя слушать»?

А в 1875 году выходит «Подросток», выходит не в «Русском вестнике» Каткова, а в «Отечественных записках» Щедрина и Некрасова, которые поддерживают роман, где Достоевский наконец изображает и других социалистов, изображает их сравнительно объективно, где и отношение к Парижской коммуне уже не то, что в период создания «Бесов».

Версилов говорит: «Только я один, между всеми петролейщиками (т. е. поджигателями; от „петролей“ — керосин. — Ю.К.), мог сказать им в глаза, что их Тюильри (т. е. поджог этого дворца. — Ю.К.) — ошибка; и только я один между всеми консерваторами-отомстителями мог сказать отомстителям, что Тюильри — хоть и преступление, но все же логика…» Слова эти — и по смыслу своему, и по тону — звучат уже не анафемски, а трагически, не памфлетно, а реквиемно.

И не забудем еще, что в «Братьях Карамазовых» не только старец Зосима выпускает Алешу «в мир», но и сам Достоевский собирался «выпустить» его в революцию… [59]

Время — честный человек, по французской поговорке. В свете того, что мы знаем о «Бесах» сегодня, в свете перспектив постижения романа все более примитивными выглядят попытки «присвоить» его в целях спекулятивно-политических.

Можно, конечно, «присвоить» себе роман, можно «утилизовать» его. Только — что это будет за роман и что это будет за Достоевский? Особенно убедительной и трогательной при этом является картинка, когда восхвалять Достоевского начинают вдруг… служители главного беса: «Странный человек этот буржуа: провозглашает прямо, что деньги есть высочайшая добродетель и обязанность человеческая, а между тем ужасно любит поиграть в высшее благородство» (5; 76).

59

Ю.Ф. Карякин придерживается той версии относительно предполагаемого содержания второго, «главного» романа — продолжения «Братьев Карамазовых» (Достоевский не успел его написать), согласно которой Алеша Карамазов должен был стать революционером, совершить покушение на царя и пойти за это на казнь. О такой судьбе Алеши Ю.Ф. будет неоднократно рассуждать и далее на страницах этой книги. Данная версия основывается почти исключительно на дневниковой записи известного публициста А.С. Суворина о разговоре с Достоевским в 1880 г.: «Он (Достоевский. — К.С.) <…> сказал, что напишет роман, где героем будет Алеша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционером…» (Суворин А.С. М.-Пг., 1923. С. 16. Цит. по: Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. М.: Художественная литература, 1990. С. 391. Т. 1.). Эта запись сделана А.С. Сувориным через шесть лет после смерти Достоевского. Известна также заметка за подписью Z в одесской газете «Новороссийский телеграф» от 26 мая 1880 г., автор которой пишет, что на основании «кое-каких слухов о дальнейшем содержании романа <…> распространившихся в петербургских литературных кружках, я могу сказать… что Алексей делается со временем сельским учителем и под влиянием каких-то особых психических процессов, совершающихся в его душе, он доходит даже до идеи о цареубийстве» (15; 486) (в свое время Д.Д. Благой высказал предположение, что источником этих слухов и даже автором заметки мог быть сам А.С. Суворин. См.: Благой Д. От Кантемира до наших дней. М., 1979. С. 349). Существует еще свидетельство того же Суворина, опубликованное в газете «Новое время» в день похорон Достоевского, где сказано, что в продолжении романа писатель хотел сделать из Алеши «тип русского социалиста, не тот ходячий тип, который мы знаем и который вырос вполне на европейской почве…» (15; 485) (на самом деле не вполне совпадающее с дневниковой записью свидетельство, ибо мы знаем, что такое «русский социализм» — в противоположность «европейскому социализму» — по Достоевскому: «Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм!» (27; 19). Последнему соответствует также дневниковая запись двадцатипятилетнего студента Академии художеств И.Ф. Тюменева о том, что в дальнейшем Алеша должен был стать «новым русским евангельским социалистом». (Ф.М. Достоевский. Новые материалы и исследования // Литературное наследство. М.: Наука, 1973. Т. 86. С. 338.) Это все. Никаких других свидетельств — ни самого Достоевского в письмах или записных тетрадях, черновиках, ни людей из его ближайшего окружения — в «пользу» версии об Алеше — революционере-цареубийце — не существует (о других версиях предполагавшегося продолжения романа см. 15; 485–487). В разговоре Достоевского с Сувориным, в ходе которого и были высказаны слова о продолжении романа, речь шла главным образом о глубоко волновавшей писателя проблеме террористических актов народовольцев (незадолго до этого прозвучал взрыв в Зимнем дворце, устроенный С. Халтуриным и унесший жизни многих невинных людей) и о «ненормальном» отношении к ним в обществе, вследствие которого, если б кто-то, случайно узнавший заранее о взрыве, сообщил об этом в полицию (Достоевский предположил в такой роли себя) — а не сообщить было бы «преступлением», — он был бы объявлен доносчиком и «либералы» довели бы его «до отчаяния» (подробнее см. об этом примеч. 128). Сказанное сразу же вслед за этим о продолжении романа могло быть вызвано эмоциональным всплеском; в сознании Суворина — через шесть лет — могли контаминироваться Алеша Карамазов, главный герой будущего романа, и другой персонаж, «он» — возможно, Дмитрий, или Иван, или Коля Красоткин (который в «первом» романе объявляет себя «социалистом» и восклицает: «Если б и я мог хоть когда-нибудь принести себя в жертву за правду!» (15; 190)). Версия об Алеше — революционере-цареубийце противоречит, как представляется, всему, что мы знаем об Алеше из романа и из свидетельств о нем Достоевского, а также известному и недвусмысленному отношению Достоевского к революционерам-террористам его времени. (См. об этом: Степанян К. Давайте послушаем Достоевского… // Вопросы литературы. 1988. № 5. С. 215–225; Степанян К. Между «за» и «против» // В мире книг. 1987. № 7. С. 50–52.) Но для Ю.Ф., насколько я понимаю, важна тут была идея о «совмещении полюсов» у Достоевского.

Есть «счетчик Гейгера», определяющий степень радиоактивности среды. Можно, вероятно, сказать, что есть и «счетчик Достоевского», определяющий степень духовной, нравственной порчи общества, обладающий сверхчуткостью ко всякой бесовщине.

Извлечем уроки из ослепления Достоевского, поймем чрезвычайную важность его самообуздания (слово первое и слово последнее), примем и приумножим его прозрения, не будем отвечать анафемой на анафему там, где возможен диалог, пусть он станет возможным хоть после десятой, хоть после сотой попытки, не будем преуспевать в страшном (и страшно легком) искусстве делания себе врагов и преуспеем в прекрасном искусстве (но очень, очень трудном) искать, находить, удерживать союзников, укреплять союз со всеми жизнетворческими, антибесовскими силами, и только тогда мы получим наконец соединение, взаимоусиление истинно гуманистической политики и подлинного искусства.

Глава 2 Зачем хроникер в «Бесах»?

Пусть потрудятся сами читатели.

Знаете ли вы, сколь силен может быть один человек?

За сто лет со дня выхода романа сами читатели меньше всего потрудились именно над пониманием образа Хроникера (его как бы и вовсе не существовало для них), а в результате меньше всего были склонны именно к себе отнести слова: «Знаете ли вы, сколь силен может быть один человек?»

Я имею в виду прежде всего профессиональных читателей, то есть критиков и литературоведов, но это относится и к читателям «обыкновенным», для которых ведь, собственно, и пишется великая литература (и на которых в конечном счете и призваны работать читатели профессиональные). Вообще история литературы у нас все еще остается почти исключительно историей писателей (произведений), историей критики, истории же читателей («обыкновенных» читателей) — почти нет. Но ведь лишь все эти звенья вместе — в их развивающемся взаимодействии — и составляют живую реальную историю живой, реальной, работающей литературы. И потому рассматривать историю «чистой» литературы — это все равно что рассматривать «чистые» семена без почвы, без земли, без атмосферы. А посев? Жатва? Урожай?.. А великий «обмен веществ» в духовной природе?.. Но, пожалуй, никогда еще все эти взаимодействующие звенья (литература — критика — читатель) не были так разорваны, перепутаны, выбиты, никогда еще этот нормальный «обмен веществ» не был так нарушен, как именно в отношении «Бесов» и особенно в отношении Хроникера.