Дот

— Да что тут знать, Тима? — опередил всех Страшных. — Ты погляди, как все здесь просто: хоть через ствол наводи! Могу показать.

— Не возникай. Твои знания мне известны. — Тимофей отодвинул его в сторону. — Так что — нет умельцев?

— Дайте я спробую, товарыш командыр, — преодолевая неуверенность сказал Чапа. Тимофей эту неуверенность уловил, но он знал, что Чапа не из тех, кто полагается на авось. — Так шо був у мэнэ приятель…

— Много слов. Садись в кресло. — Тимофей оглядел остальных. — Страшных — замковой и заряжающий. Залогин — снарядный. Тебе, Медведев, выпало катиться вниз и подавать бронебойные. Пока не получишь другого приказа — одни бронебойные. Разберешься?

— Так я же ничего не увижу!

— Ты что — в кино пришел? Выполняй приказ!

Мотопехота и артиллерия уже были на этом берегу, и теперь на мост выползали танки второго танкового полка…

А передовой дозор был уже здесь, уже поравнялся с остовом каземата. Два легких танка, их прикрывал средний. На его просторной, как бы приплющенной башне, свесив ноги в люк, сидел танкист. Он был без шлема, потные волосы прилипли ко лбу. Он курил трубочку и разглядывал каземат.

— Чапа, дозоры пропускаем.

Чапа уже обжился в креслице наводчика, даже наушники нацепил. Я их где-то видел, припомнил Тимофей. Надо бы всем надеть, не то оглохнем после первого же выстрела.

— Э! — отозвался Чапа, не отлипая от дальномера и покручивая ручки. — Та воны вiд мэнэ вже повтiкалы.

— Где же начинается мертвая зона?

— А трошечки далi, товарыш командыр. Отам, де ярок и дырка пiд сашше.

— Вижу… Ты вот что: возьми немного дальше. На подходе. Метров за сто. Там их и прихватим.

— Поняв, поняв…

Головной танк — лобастый, упрямый — катил, покачиваясь, по серебряной ленте, жевал гусеницами собственную тень. Еще пятьдесят метров — и он окажется на линии огня…

Тимофей услышал сзади незнакомый щелчок и обернулся. Залогин вынимал из подъемника снаряд. Засуетился Страшных, с непривычки замешкался; наконец лязгнул затвор.

— Орудие к бою готово!

Это было последнее мгновение, когда Тимофей своею командирской волей мог отменить атаку. Просто сказать: отбой, — и неведомый текст на странице их общей судьбы, текст, который им сейчас предстояло прочесть, текст, от мысли о котором у каждого из них заранее замирало сердце, — исчезнет. Так и останется непрочитанным. Танки пройдут — и позабудутся. И если когда-то припомнятся, как нереализованный шанс… Так ведь сколько подобных шансов было в эти дни! сколько немцев навидались — и ничего; ни разу не возникало искушения открыть по ним огонь. Впрочем, с искушением не так. Как раз искушение бывало. Оно возникало каждый раз, особенно поначалу. Но разум превозмогал легко, даже без доводов. А потом к искушению притерпелись, оно ослабело. Ведь все делали правильно: шли к своим. Чтобы потом — гуртом — всей силищей… Только однажды Тимофей пережил иное чувство: сейчас… здесь… я… если не я — то кто же? Это было в первое утро войны, на том пригорке. Там Тимофей это чувство и оставил. Хотя… нет, это чувство никуда не делось, оно все время было с ним, но опустилось куда-то глубоко, под спуд; при каждом случае оно пыталось всплыть, но его место было занято мыслью потом, потом, когда силы будут хотя бы сопоставимы… Что же произошло здесь и сейчас, что Тимофей опять стал самим собою?..

Головной танк поравнялся с чертой своей судьбы.

Тимофей положил руку на плечо Чапы.

— Давай!

Вот уж чего они не ждали — так это звукового удара. Звуковая волна расшвыряла их, грохот пронзил насквозь, проник в каждую клеточку тела, переполнил каждую клеточку; еще чуть-чуть — и каждая клеточка разорвется. Но звук ушел из тел на мгновение раньше этого, и только в головах остался — безразмерный космический гул. Головы были огромные, тяжелые от остановившейся крови; гул парализовал нервную систему, лишил способности видеть и соображать. Если это контузия — плохо дело…

Темно.

Темно и глухо.

Тимофей потряс головой. Никакого толку. Потряс еще, жестче, — и вдруг перед глазами замелькали просветы, обрывки изображения, как в кинотеатре, когда рвется лента. Обрывки возникали и исчезали стремительно — то нискось, то перевернутые; потом так же вдруг изображение стало полноформатным. Тимофея качнуло раз, другой (нет, это качалась голова). Он придержал голову… Слава богу.

Вот Страшных. Сидит на полу, мотает головой и смеется. Залогин удержался на ногах (волна прибила его спиной к снарядному подъемнику, да так, что и отлепиться не может), обнимает очередной бронебойный; рот открыт, глаза вытаращены… Сейчас оклемается. И только Чапа сидит, как ни в чем не бывало, прижался глазом к дальномеру, колдует с наводкой, шлепает губами — разговаривает с собой…

Где ж эти чертовы наушники?

Тимофей повел взглядом по стене. Да вот же! — висят там, где и висели, где ты их и видел — сразу за стереотрубой. Рядом с пушкой, чтобы далеко за ними не бегать и не искать…

Тимофей дотянулся, взял три пары; одну нахлобучил себе, две отдал ребятам; и только тогда поглядел на шоссе — как дела.

Головной танк катил, словно ничего не случилось. Еще метров двадцать — и он в мертвой зоне. Выходит, Чапа все же умудрился промазать… Куда же он угодил?

Тимофей не успел расстроиться — только теперь (последствие удара по мозгам) обратил внимание, что движется один головной танк, а колонна остановилась. Она сжималась, как гармоника; танки, не успевшие затормозить, располагались елочкой.

Так куда же попал Чапа?

Тимофей смотрел, смотрел — и вдруг заметил на втором танке (теперь он был головным) маленькие язычки пламени. Заметил только потому, что зрение имел отменное. Да и то — по отсветам в тени танковой башни. Огонь стлался по броне, смазывая, размывая ее очертания: открытую амбразуру механика-водителя, пулемет, передние траки; затем эта размытость распространилась и на освещенный солнцем борт. Танк таял, таял в бесцветном пламени — и вдруг (словно в нем дырочку открыли) из него повалил густой жирный дым.

Чапа, оторвавшись от дальномера, глядел на дым изумленно. Это он — Чапа — смог!.. подбил танк!.. Это я его подбил! Я!..

Где взять силы, чтобы пережить такое счастье? Где взять такую душу, чтобы это счастье вместить?.. Впрочем, в Чапиной душе можно было не сомневаться.

Тимофей сдвинул Чапины наушники:

— С почином, дорогой…

Чапа поглядел на Тимофея счастливыми глазами и перекрестился.

— Дай-то Бог, товарышу командыр, дай-то Бог…

— Куда ты в него?

— Тю! А я знаю? Я ж в першого вцiляв…

Тут у них за спинами — в два голоса — рявкнуло «ура!». Залогин и Страшных хохотали и тузили друг друга. Это же надо! — смогли подбить танк. Смогли! Значит — и еще сможем!..

Сколь мало нужно для счастья!

Или подбитый танк — это очень много?

— Как сказал бы мой тренер: ремонту не подлежит. — Ромка вдруг сообразил, что может поддеть Залогина, и ткнул в него пальцем. — Вот ты арифметикой увлекаешься, считаешь каждого фашиста, а настоящие-то герои с первого снаряда!..

Чувство было таким огромным, что вытеснило все слова и привычные эмоции. Ромка опять счастливо засмеялся и, чтобы разрядиться, стукнул кулаком по казеннику пушки.

— А як ты думаешь, Рома, — Чапа наслаждался переживанием своего успеха, — колы б мы булы не самi, а з усiма, з Червоною Армiею, — менi б за цей танк далы б медаль?

— Подбей еще одного — и я тебя представлю к ордену!

— Может быть — поработаем?..

Это Тимофей. Он с ними — и все-таки в стороне. Такая у него роль.