Дот

На одной линии со своею машиной, метрах в ста дальше, на целине, очевидно — возле невидимой с дороги речки, он увидал бронетранспортер. Ночь уже ушла, и утренние сумерки стремительно таяли, и уже не пытались удержать свои секреты. Надо бы глянуть, что это за бронетранспортер, подумал майор Ортнер. Ведь все равно потом придется проверить, иначе от этой занозы не освободишься. А мне сейчас занозы ни к чему…

Можно было послать Харти, но ноги просили разминки. И потом — как, должно быть, приятно прогуляться по утренней земле, почувствовать ее подошвами, понять ее нрав. Если предстоит на ней воевать (а майор Ортнер все еще надеялся, что обойдется, что русские ушли, а если и не ушли, то разведчики должны были взять их тепленькими), — так вот, если все же придется на этой земле воевать, то неплохо бы представлять, с чем имеешь дело.

Он постоял возле своего «опеля», держась за все еще открытую дверцу, — не думал, нет, просто прислушивался к себе. Ну хочется пройтись… так кто мешает?..

Он мягко прикрыл дверцу, обошел «опель» и направился прямо к бронетранспортеру.

Под ногами была морена. Бурый глинозем с вкраплениями мелкой гальки, а если приглядеться — то и с примесью песка. Земля была ровная, вылизанная весенними паводками. Местами из нее выступали крупные камни, а за ними — в сторону течения реки — высушенные солнцем, истонченные ветром почти до прозрачности, серые полоски тины. Я еще тогда, когда впервые оказался здесь, понял, что это морена, подумал майор Ортнер. Мысль была без малейшего эмоционального окраса. Просто мысль. Констатация.

Трава росла клочками. Она была жесткой; острой и колючей. Местами поднимались бледные кусты дурмана. Безрадостное зрелище! — но не для майора Ортнера. Его детство — когда попадал за город — прошло на такой земле. Все детские игры прошли на такой земле. Столько счастливых минут она ему подарила! И если бы когда-нибудь потом сложилось так, что пришлось бы жить на земле (или лучше так: посчастливилось бы жить на земле), и у него было бы право выбирать, — он бы выбрал только такую. Что с того, что есть сколько угодно иной, благодатной земли. Ценной. Плодоносной. Ведь не в этом смысл! На любой иной земле он был бы, как на чужбине. А на этой — на такой… Даже душа замирала, и улыбка сама по себе смягчала лицо от одной этой мысли. На такой земле — втайне от всех — он был бы в нескончаемом детстве. И что бы с ним ни случилось — достаточно было бы взглянуть на нее… ах! она бы смягчила, она бы растворила любые неприятности. Жить на такой земле — и с легким сердцем умереть на ней… вот так бы сложилась его жизнь, если бы он имел возможность выбирать…

Бронетранспортер стоял в двух метрах от воды, правым передним колесом выехав на плотный влажный песок. На песке, вдоль речки, было множество следов, но все в одну сторону — за холм. Туда, к доту. В противоположную сторону — ни одного. Дверца водителя была открыта. Водитель — должно быть, первогодок, — спал с запрокинутой головой, с открытым ртом. Белесые прямые потные волосы торчали ершом, пилотка засунута за поясной ремень. Бронетранспортер разведчиков, больше некому.

Майор Ортнер потеребил водителя за плечо. Солдат всполошился, открыл испуганные глаза. Не сразу понял — где он и что происходит, а увидав незнакомого майора — перепугался не на шутку.

— Я только что… господин майор… вот прикрыл глаза — и не заметил…

Он высунул из бронетранспортера левую ногу и стал как-то плоско выбираться наружу, не сводя остановившихся глаз с лица майора. Плоско — чтобы даже не коснуться майора.

— Да ты сиди, сиди. — Майор Ортнер легким движением (даже самому понравилось, как легко получилось) водворил его на место. — Что-нибудь слышал? — какую-нибудь стрельбу…

— Виноват, господин майор…

— Это понятно, что виноват. Я тебя спрашиваю: там, куда ушли твои товарищи, была стрельба?

Тон нейтральный, без эмоций. Кому он нужен, этот мальчишка, чтоб на него еще тратиться.

— Что-то было, господин майор… Стрельба, взрывы… но уже давно — ночью… — Водитель почему-то расхрабрился — и добавил: — Я сквозь сон слышал. Но это ведь далеко — могло быть и в другом месте… Но я помню, как еще подумал сквозь сон: скоро вернутся…

Майор Ортнер посмотрел на темную воду; над нею стлался едва заметный пар. Что он узнал нового? Да ничего. Но стало трудно дышать. И опять проснулась тревога. А вот это уж вовсе ни к чему. Пустое это: тревожиться раньше времени. Пока будем жить по оптимистическому сценарию. На войне можно опираться только на факты.

Он вышел на влажный, плотный песок, и пошел по следам. Идти было приятно. Над головой, медленно шевеля крыльями, проплыл аист. На противоположном берегу, в огромном, похожем на шар кусте кротегуса, шумела стайка мелкой птицы. Речка огибала холм плавной дугой. На изгибе пляж расширялся, следы исчезли. Они решили срезать эту излучину, понял майор Ортнер, и принял чуть левее. Так и есть: следы в траве не изменили направления. Идти по ним было не обязательно, ведь он знал, куда они ведут, а сейчас ему хотелось идти именно вдоль воды, по песку, слушать воду, и не думать о том, что ему, быть может, сегодня предстоит. Или не предстоит.

Ему это удалось удивительно легко.

Едва майор Ортнер снова вышел на песок, как война растаяла, исчезла из его сознания и памяти. Он опять был… нет, уже не в детстве, а в том небывалом месте, о котором вспомнил, пока пережидал паузу господина генерала. Он повидал немало таких улочек и таких кафе, и сейчас они не хотели обретать некий реальный адрес. Это был обобщенный образ, как на картине: художник пишет именно эту солнечную улицу и именно этого человека в шляпе и с трубкой за выносным столиком кафе, но чувство, которое рождает этот образ, напоминает тебе все счастливые минуты, которые ты в подобной ситуации пережил… или мог бы пережить.

Кстати, подумал майор Ортнер, а ведь именно там, перед господином генералом, возник тот едва угадываемый звук, который затем пропал, и вернулся уже по дороге сюда, в машине, но вернулся не звуком, а смутным чувством. Чего-то в моей швейцарской мечте недоставало. Чего же?..

Искать не пришлось. Ответ был рядом: любовь. В его мечте о покойной, счастливой жизни — недоставало любви. Почему? Опять простой ответ: майор Ортнер еще ни разу не любил. Увлекался — бывало; много раз. Иногда увлечение захватывало так сильно… Впрочем — нет, сила здесь ни при чем. Ведь разница между любовью и увлечением не в силе чувства, а в качестве. Или это вовсе разные, несопоставимые вещи? — как, скажем, пища физическая и духовная?.. Об этом стоило подумать, быть может даже и сейчас. Эти минуты ничем не хуже других, и состояние души располагает к размышлению; глядишь — чего-то пойму. Правда, перед боем, возможно, разумнее было бы подумать о том, что сейчас предстоит, прикинуть, не упустил ли чего, попытаться взглянуть на ситуацию со стороны, так сказать — чужими глазами… Но, во-первых, майор Ортнер не верил, что насилием можно глубже погрузиться в ситуацию; видишь только то, что можешь увидеть, остальное — зась; чтобы увидеть новое — нужно сперва измениться самому, а такие дела ни по желанию, ни сразу не делаются. Во-вторых (вот где был главный тормоз и сладостная надежда) — может быть этого боя и не случится. Может быть — эти парни, разведчики — исполнив свое дело — уже давно поджидают его в доте. Одного оставили в карауле, а остальные отсыпаются. (Майор Ортнер попытался представить лейтенанта спящим — но не смог. Ну и ладно.) Наконец, если все же придется сегодня повоевать…

На этом его мысль запнулась.

Он попытался представить свой первый бой (который спланировал и подготовил до мельчайших деталей), но и эта попытка (первая была минутой раньше, когда он попытался представить лейтенанта спящим) не удалась. Хотя материала, чтоб ее реализовать, он имел достаточно: как вы знаете, ему уже довелось повидать войну, правда, со стороны, из чужих КП. Он помнил поросячье фырканье и короткий посвист пуль, смещение земли от разорвавшегося поблизости крупнокалиберного фугаса, побывал и под бомбежкой, — но все это было… как в кино. Умом он понимал, что смерть ходит рядом, но при этом он знал, что смерть его не видит, не к нему пришла. Атаки, свидетелем которых он был, не задели его души, не стали для него чем-то личным. Он был зрителем — и только. Он наблюдал их, как шахматную партию. Он видел в бинокль, как солдаты падают под пулями, но даже на миг не представил себя на их месте. Какая-то стена — очень толстая стеклянная стена — была между ним и тем, что он видел. Коллеги восхищались его невозмутимостью, но и это восхищение его не трогало. Это был чужой для него мир, духовно чужие люди. Он понимал их азарт, понимал их эмоции, но поскольку не мог их разделить, то заботился лишь об одном: чтоб эти люди не почувствовали, что он среди них чужой. Это была простая роль; исполнить ее не представляло труда.

Любопытно, подумал майор Ортнер, если сегодня придется повоевать — смогу ли я слиться с этим процессом — или так и останусь за толстым стеклом? Говорят, что пережить свой бой, — незабываемое чувство; должно быть, истинные профессионалы так подсели на это чувство, что ищут возможности пережить его снова и снова. Но ведь я — другой…

Он не представлял, где в его душе найдется для подобного чувства местечко.

Он хотел, чтобы бой не понадобился, чтобы русские ушли (или разведчики с ними расправились), но у этого варианта была и неприятная сторона: в таком случае ему все-таки придется побывать на фронте, придется повоевать. Увы — не из кабинета, а из окопа. Когда еще представится такой идеальный случай, как этот дот: моторизованная дивизия не смогла, а ты — смог. Майор Ортнер не видел в этом ничего невероятного. Первое: дивизия попала в засаду; элемент внезапности, некуда отступить — и т. д. Второе: чтобы опомниться, осмотреться, принять верное решение (например — отвести войска в глубь долины, а не переть в лоб на этот дот, — тогда и потери были бы ничтожны), — у командования дивизии просто не нашлось времени: уже наступал вечер, в их распоряжении был то ли час, то ли два, не больше. Во всяком случае — хладнокровного человека в штабе дивизии не нашлось. Либо его никто не услышал. Подумаешь! — какой-то дот. Да мы его враз укатаем!.. Теперь за всю жизнь не отскребутся. А у меня, думал майор Ортнер, было время и подумать, и подготовиться. Вот почему я смогу разгрызть этот орешек. Калитка удачи открывается один раз. Этот дот — моя калитка. Репутации хватит на всю дальнейшую карьеру…