Доверенное лицо
Шрифт:
Нет, он не допустит, чтобы зараза его войны отравила их встречу, и он продолжал, не останавливаясь:
— И вот, когда Роланд разбит, все его сподвижники мертвы или умирают, Роланд вдруг желает протрубить в рог. И автор «Песни» устраивает… как это по-английски… танцы на поминках. Кровь струится изо рта Роланда, на виске у него смертельная рана — а Оливье издевается над ним! Ведь он мог протрубить в рог вовремя, как советовал Оливье, и все бы остались живы, но, боясь утратить репутацию храбреца, он этого не сделал. А теперь, когда он разбит наголову и умирает, тут он хочет призвать помощь и тем самым только навлечет позор на свои народ и свое имя. Так умри уж спокойно, Роланд, хватит тех бед, которые ты натворил от самовлюбленности
— Разве вы это говорили? — переспросила Роз. Она, видимо, не слушала его. Он увидел, что она едва сдерживается, чтобы не расплакаться. Наверное, от жалости к самой себе, — подумал Д. Эта черта в людях, даже в молодых, не вызывала у него сочувствия.
Он продолжал:
— В том-то как раз и ценность Бернской рукописи, что она восстанавливает подлинную роль Оливье. Она делает всю историю трагической, а не просто героической. Ибо в Оксфордском варианте образ Оливье сглажен — он наносит Роланду смертельный удар случайно, когда глаза ему заливает кровь, струящаяся из ран. Такая версия, как вы понимаете, подтасована — кому-то она была нужна. В Бернском же варианте Оливье беспощаден — он расплачивается с Роландом за то, что тот сделал со своим войском, за напрасно погубленные жизни. Оливье умирает, ненавидя своего любимого Роланда — этого здоровенного, хвастливого отважного болвана, которого больше волновала личная слава, чем победа веры… Конечно, этот вариант не исполнялся в древних замках на пирах среди борзых, свирелей и кубков. Менестрели хорошо знали вкусы своих повелителей, этих Роландов в миниатюре, у которых все держалось на обмане и силе. Оценить Оливье они были неспособны.
— Я — за Оливье! — воскликнула она. Д. не без удивления посмотрел на нее, и она пояснила: — Потому что моему отцу, как вашему средневековому барону, наверняка пришелся бы по душе Роланд.
Он сказал:
— Вскоре после того, как я опубликовал Бернскую рукопись, началась война.
— А когда она кончится, что вы будете делать?
Он над этим никогда не задумывался.
— Вряд ли мне суждено увидеть конец войны.
— Вы как Оливье — прекратили бы кровопролитие, если б могли, но раз уж оно началось…
— О, я похож на Оливье не больше, чем мои несчастные соотечественники, которые сидят в окопах, — на Роланда. Или Л. на Ганелона[14].
— Кто это — Ганелон?
— Предатель из «Песни о Роланде».
Она сказала:
— А вы уверены в своих подозрениях относительно Л.? На меня он производит вполне приятное впечатление.
— Они умеют быть приятными — веками упражнялись в этом искусстве, — он допил свой бренди и сказал: — Ладно, хватит. Зачем мы говорим о делах? Вы просили меня прийти, и я пришел.
— Я хотела помочь вам. Вот и все.
— Зачем?
— После того, как они вас вчера избили, мне стало не по себе. Керри, конечно, подумал, что я перепила. Но у меня перед глазами стояло ваше лицо. Послушайте, — воскликнула она, — вам нужно знать, с кем вам предстоит иметь дело. Здесь никто никому не верит. Ни одной честной физиономии не сыщешь. Я имею в виду настоящую честность, во всем. Мой отец и окружающие его люди — они честны, ну, скажем, с официантом в ресторане и, возможно, с собственными женами.
Кстати, жены у них как на подбор, — самодовольные тупицы. Но когда дело касается угля или рабочих… Если вы хотите что-нибудь получить от них, ради бога, не устраивайте мелодраму и не будьте сентиментальны. Покажите им чековую книжку и постарайтесь, чтобы контракт был составлен твердо и недвусмысленно.
Д. видел, как рядом, в пивном зале посетители с потрясающей меткостью бросали стрелки в мишень.
Он сказал:
— Я приехал не для того, чтобы просить милостыню.
— Вам, действительно, позарез необходим уголь?
— Теперь воюют не так, как во времена Роланда. Уголь может оказаться ценнее танков.
Как раз танков у нас сейчас в избытке. Правда, невысокого качества.— И Ганелон еще может все испортить?
— Ему это будет не так-то просто.
— Я думаю, у отца вы застанете всю честную компанию. Все прибегут — и Голдстейн, и старый лорд Феттинг, Бригсток и Форбс. У жуликов тоже есть свои правила игры. Вам надо знать, кто будет играть против вас…
— Выбирайте выражения. Как-никак — это люди вашего круга.
— Нет у меня никакого круга. Мой дед был рабочим.
— Вам не повезло — вы, как и я, оказались в ничейной полосе. Но от выбора не уйти. И каким бы он ни был, все равно обе стороны не будут нам доверять.
— Можете доверять Форбсу, — сказала она. — Конечно, не абсолютно во всем, а в том, что связано с углем. Например, фамилия у него не настоящая, на самом деле его зовут Фурстейн — он еврей. И в любви он не честен. Я знаю. Хочет на мне жениться, а сам содержит любовницу на Шепердс-маркет. Мне его друг рассказывал. — Она рассмеялась. — Не правда ли, славные у меня друзья?
Он ужаснулся — второй раз за сегодняшний день. Он вспомнил девочку из отеля. В нынешние времена мы узнаем слишком много, не достигнув зрелости. У него на родине дети знакомятся со смертью, еще не начав ходить. Люди теперь рано привыкают желать, а ведь желание должно вызревать медленно, как плод на древе опыта… Для счастливой жизни необходимо, чтобы разочарование приходило одновременно со смертью. Теперь же сначала полностью разочаровываются в жизни, а потом кое-как живут.
— Вы не собираетесь выйти за него замуж? — спросил он с беспокойством.
— Может, и выйду. Он лучше многих.
— Да и насчет любовницы, возможно, сплетня…
— Нет, это правда. Я посылала частных сыщиков проверить.
Рухнула последняя иллюзия — и здесь нет мира и покоя. Когда он высадился на английский берег, он почувствовал некоторую зависть. Еще бы, какая безмятежность, какое доверие к человеку, даже у стойки паспортного контроля. Но за всем этим скрывается что-то другое. Он-то воображал, что подозрительность, в атмосфере которой проходила его собственная жизнь, — неизбежное порождение гражданской войны. Теперь он приходил к выводу, что подозрительность существует повсюду — она часть человеческого бытия. Людей объединяют только их пороки — свои кодексы чести существуют среди неверных супругов и воров. В прежние времена он был слишком поглощен любовью к жене, Бернской рукописью и еженедельными лекциями по средневековой литературе и мало замечал, что творилось вокруг. Похоже, мир накрыла тень морального упадка, и едва ли наберется с десяток порядочных людей, на которых он держится. Жаль. Не лучше ли уничтожить этот мир и начать все сначала — с тритонов…
— Ну, пойдемте, — сказала она.
— Куда?
— Куда-нибудь. Что-то надо делать. Возвращаться еще рано. Может быть, в кино?
Часа три просидели они в шикарном, как дворец, кинотеатре — стены, расписанные ангелами с золотыми крыльями, пушистые ковры. Разодетые официантки то и дело предлагали прохладительные напитки. Такой помпезной роскоши он раньше в Лондоне не видел. На экране потешно страдали и шли на жертвы главные герои мюзикла — бедный режиссер и преуспевающая блондинка. Сначала имя ее неоновыми буквами пылало над Пикадилли, но потом она пожертвовала славой и вернулась на Бродвей — спасать режиссера. Она втайне вкладывает деньги в новую постановку, и ее громкое имя приносит спектаклю успех. Молниеносно сочиняется ревю, и труппа, укомплектованная голодающими талантами, блистательно его ставит. Все зарабатывают уйму денег, имена актеров снова в неоновых огнях, в том числе и имя режиссера. И, конечно, блондинка открывает этот список. Безумные страдания, глицериновые слезы не просыхают на пухлых щечках блондинки, но все ужасно счастливы. Курьезная мораль фильма заключалась в том, что если хочешь здорово разбогатеть, веди себя благородно.