Downшифтер

— А если рюкзаком?

— Молодец, соображаешь. Но запомни — ты должен быть безгрешен, иначе не получишь и копейки. А в этом городе…

— Пошел бы с тобой, посидели бы, но, прости, брат, не могу идти туда. Дом определенно ненормален. Пробовал продать, но здесь такие поразительные суки соседи, что любой совершенно бескорыстно готов рассказать покупателю, почему покупать не стоит. Три раза пытался — бросил.

Почему Костомаров не может там жить, я понял уже вечером, когда усилился ветер. Некоторые строители, которым заказчики зажимают деньги, замуровывают в стену бутылку горлышком наружу. И когда расходится ветер, уснуть невозможно.

Впрочем, мне и без этого хватало неприятностей. Хотя уснуть я так и не смог, и не вой в доме был тому причиной. Мне казалось, что это не я привел в городок дьявола, а ноги меня привели в его загородную резиденцию.

В три часа ночи, сжимая в зубах дотлевшую до фильтра сигарету, я прижался горячим лбом к холодному стеклу…

И мне показалось, что единственная ветка акации, росшей под моим окном, качается, тогда как остальные неподвижны.

От этого можно сойти с ума.

Глава 20

Четыре часа утра — время для воров и больших дел. Быстро поднявшись с кровати, я натянул на себя свитер и (о! — как быстро меня воспитали!) вышел из дома не через дверь, а через окно, осторожно сползши по стене. Молва утверждает, что во время сомнительных видений нужно креститься, я бы, наверное, так и сделал, если бы знал, на какую церковь. То там ветка качнется, то там человек в сером мелькнет… Однажды эти видения уже реализовались на практике. Бронислав любит повторять, что лучше перетрусить, чем недотрусить, и я буду действовать в соответствии с его правилами.

Задача ясна, но непроста. Чтобы поставить Лиду на ноги, Костомарову понадобится день-два, мне же, чтобы вернуть восемьсот тысяч, тянуть столько не следует. Все время в домике врача я обдумывал роль батюшки в этом деле. Люди Бронислава, прибыв в городок вместе со мной, тут же принялись устанавливать контакты. Им нужен был человек, ради денег готовый на все. Я хорошо знаю Гому, этот человек клещом впивается в души жертв, и его умению убеждать позавидовал бы сам Сократ. Быстро сориентировавшись, Гома вычислил человека, которому деньги нужны больше, чем кому бы то ни было, и человеком этим оказался отец красивой девочки. О священнике Александре ходит недобрая молва — иначе объяснить отсутствие посетителей в храме я не могу. У него на выданье дочь, при этом Лида не собирается постригаться в монахини, а готовится к выходу в светскую жизнь. Обеспечить ее будущее святой отец может только одним способом — заработать отвлеченными от конфессиональных особенностей делами. И тут появляются люди, которые обещают ему… Пообещать Гома может что угодно. И лжебатюшка, которому не доверяет народ, начинает действовать. Ему нужно выяснить, куда Бережной укрыл похищенные четыре с половиной миллиона. Для этого он обволакивает еще неокрепший ум Лиды объяснениями, рассказывает ей о дьяволе, которого привел в город заразный Бережной, и отправляет ее ко мне с мухоморовой отравой. Дело сделано, теперь я, раз за разом сходя с ума, догадаюсь, что является тому причиной, и приду сам. Так, собственно, и происходит. Письмо Лиды лишь направляет меня на истинный путь. В церкви — цитадели зла — со мной случается то, что и должно случиться, но о четырех миллионах я, видимо, молчу и всуе информацией не разбрасываюсь. Поскольку я Брониславу нужен все-таки мыслящий, а не сумасшедший, меня оживляют. Уловка батюшки не удалась, и Гома решает использовать испытанный способ, о котором я слышал, но в который не верил. На сцене появляются Лютик и Ханыга, но ни они, ни Гома не смогли угадать во мне масштабы желания жить.

С бабкой Евдокией все ясно. За мной следили каждую минуту в течение недели, ожидая, что рано или поздно я приведу к четырем с половиной миллионам. Каждый мой контакт проверялся. Едва я передал священнику из церкви рядом с моим домом триста тысяч, как его убивают. Это была моя ошибка: Бережной ходит по городку и раздаривает за просто так годовой бюджет города. Гома решил, что так я раздам все и нечем будет отчитываться перед Брониславом. Объяснить, что эти триста тысяч часть не четырех с половиной миллионов долларов, а часть выручки за проданный «Кайен», невозможно. У Гомы в голове работает чип, который запрограммирован на возможные действия Бережного, и он тут же предлагает контрмеры, логическое мышление среди которых не значится. Разбрасывается Бережной бабками — значит, это он уволок на периферию деньги Бронислава. Бабка Евдокия была убита только потому, что я у нее был, а после визита в церковь от меня можно ожидать чего угодно — старушке я мог подарить и миллион долларов…

Старуху прикончили тем же способом, что и священника, — перерезали горло.

А пропажу восьмисот тысяч я объясняю очень легко. Нет нужды повторять, что за мной ежеминутно велось наблюдение, и такой неприкрытый демарш, как поход за тремястами тысячами в лес сопровождался невидимым конвоем. Обнаружение в схроне восьмисот тысяч еще раз подтвердило догадку о существовании у меня денег Бронислава, и Гома пошел ва-банк, пока я не спустил все. Теперь ему оставалось найти недостающую сумму, и, по его мнению, я должен был ее выдать в квартире на Ленина. О найденных трехстах и восьмистах Гома умышленно молчал, желая, чтобы я сам все объяснил.

И это первая версия исчезновения моих денег. Вторая и не менее резонная, каковая и вела меня ночью по спящему городку, — это участие отца Александра без уведомления Гомы. Батюшка мог следить за мной, опьяненным новой жизнью, и ему ничего не стоило стать свидетелем и моего похода в лес за деньгами, и дарения оных. Я мог уйти из леса, а батюшка — остаться. Таким образом, осуществляя спонсорскую помощь, я даже не догадывался, что денег в тайнике больше нет. Тогда получается, что участие святого отца в резне священника и Евдокии бесспорно. Он ли перерезал глотки, не он — он все равно участвовал в этом. И пока версия о нахождении у него моих денег не опровергнута, я обязан нанести ему визит.

Я все понимаю, я уже все пропустил через себя: новая жизнь, отрицание сверхдостатка, уклонение от цинизма и мысли о душе… Я все понимаю, но этот город, кажется, не для меня. Видимо, мне стоит поискать глубинку поглуше. Странствовать с посохом я не собираюсь, и потом, меня еще никогда никто не грабил. Быть может, приди отец Александр ко мне и скажи: «Раб божий, дай денег на храм», — и я отдал бы ему все, что имел. [1]

Но меня травили, резали, а сейчас выясняется, что еще и обнесли. Начинать новую жизнь с ощущения того, что она встретила меня как лоха, я не представляю возможным. И потому сейчас приближаюсь к вытянутому, словно барак, зданию городской больницы. Зайдя со стороны частных огородов, я приблизился к больничной стене и стал заглядывать в окна, как цыган. Вряд ли здесь можно кого увидеть бодрствующим, на дворе четыре утра как-никак, но мне очень хотелось убедиться, что в палате Лиды нет священника. Он был нужен мне в церкви. Конечно, я мог прийти туда и ждать его там, что, несомненно, привнесло бы в мероприятие нотку неожиданности и остроты, но помимо контроля над продавшим душу дьяволу священником я хотел еще…

1

Эти строки автора вызывают у меня недоумение. Он длинно и трагически описывает ситуацию, в которой оказался, и лишь в конце мельком упоминает о возможном из нее выходе, сетуя вместе с этим на невозможность оного. А между тем еще сутки назад Гома сам подсказал Бережному такой вариант. Однако добровольно отказавшийся от великосветской жизни Бережной, заявив в начале романа, что без каких бы то ни было условий с удовольствием отказался и от квартиры, и от денег на счету, не торопится отдавать, казалось бы, ненужное ему имущество теперь, когда речь идет о спасении собственной жизни. (Здесь и далее — прим. ред. — В.Д. )

Все верно, я хотел увидеть Лиду. Спящую, живую, и кто знает, быть может, моя близость заставила бы ее увидеть меня во сне.

Лиду я увидел. Отца Александра рядом — нет. Это объяснимо. Зачем сидеть всю ночь у постели девочки, которую задерживают в больнице ради одной только страховки? Потеря сознания при аварии — последствия шока. Кровь на теле — моя. Так что Лиде сейчас нужен был больше психолог, чем хирург. Горящий светом прямоугольник двери освещал часть палаты, и я хорошо видел ее, повернувшуюся к окну и сладко спящую. Послав ей через стекло поцелуй и пообещав скоро вернуться, я снова углубился в эти мещанские огороды и, сочно спотыкаясь о скрипящие кочаны капусты, выбрался на улицу.

Городок, подобный этому, очень похож на все провинциальные поселения. Столбы вдоль дороги есть, а света они не дают. Администрация борется с неразумными тратами, а потому освещается только центральная часть, то есть улица Ленина. Оставшиеся три четверти населенного пункта погружены в непроглядную тьму, и только по хрусту веток на земляной тропинке или чирканью подошв по асфальту можно догадаться о том, что не спишь ты в эту ночь не один. Больше всего я боялся встретиться с собакой. Собак я ненавижу с детства, а при виде волков, хотя бы и видимых через решетку зоопарка, мною овладевает настоящая фобия. Не знаю, водятся ли в Алтайском крае волки, но сейчас, чтобы лишить меня боевого духа и способности мыслить, достаточно было и крошечной, переливчато звенящей шавки.

Видения подстерегают меня последние часы, словно кризы сумасшедшего. Когда до церкви отца Александра оставалось не более ста метров и я уже видел чернеющие на фоне фиолетового неба кресты, мне почудилось, что я в лесу не один.

Наученный дурной привычкой не оглядываться по сторонам, я присел и привалился спиной к пахнущему смолой стволу сосны. И тут же убедился в том, что подозрения мои не были лишены здравого смысла. Тонкий хруст ветки, который я принял за последствия неосторожного шага, повторился, и вскоре послышался еще один. А через несколько секунд мимо меня в сторону церкви проследовала тень. Она обдала меня ароматом дорогого одеколона, и память услужливо подсказала мне, что аромат этот мне знаком.