Дождь тигровых орхидей

– Но в Москве о нем говорят совершенно противоположное. Я, признаться, не встречал его работ, но мне рассказывал о нем небезызвестный вам Франсуа Планшар, у него около тридцати его работ, Планшар не такой человек, чтобы выбрасывать деньги на ветер. Неужели вы просмотрели Дорошева?

Ольга, задумавшись, мысленно перенеслась в комнатку Вика, куда в апреле ее последний раз привозила Анна. Действительно, несколько пейзажей были хороши, хоть и воспринимались скорее как случайность, тем более что они ну совсем уж выпадали из стиля Вика, ведь его полногрудые розовотелые бабы с пауками на детородных органах и непонятные существа, совокупляющиеся с похотливо улыбающимися кроликами и котами, никак не вязались с тихими речными заводями, написанными в традиционной манере, и уж тем более с теми портретами изящной работы, на которых прикрывали свою нежную наготу юные натурщицы. Она хотела все это объяснить Дымову, но, подумав, решила, что уж лучше отвезти его к Вику да и посмотреть вместе с ним на его последние работы. Может, действительно в мире что-то изменилось настолько, что произошел сильный крен со стороны абсурда и «мнимой» пошлости, кто знает.

Ольга, оставив Дымова перед чашкой остывшего кофе, вышла к Анне и попросила ее организовать эту встречу.

– Но я не могу, – Анна тут же принялась шарить в кармане в поисках сигареты, – он не разрешил мне.

– Слушай, неужели это правда, что у Вика покупал работы сам Планшар? И ты молчала? Ты, которая знала, что я готовлю выставку, ты, которая видела, с каким трудом мне удалось выманить из Москвы Дымова, молчала? Да его, оказывается, только твоим братцем можно было вызвать еще полгода назад. Аня, неужели Вик так изменился?

Анна не знала, что ответить.

– Понимаешь, Вик – непрактичный человек, его могли бы обмануть.

– Да я не об этом! – Ольга уже была не в силах сдерживать себя и едва не накричала на Анну. – Неужели ты не понимаешь, что я имею в виду? Кто же так на него повлиял, что он переменил манеру письма? Ведь он сроду не писал пейзажей, он из города-то ни разу не выезжал, и ты прекрасно это знаешь. Ничего не понимаю.

– Я тоже не понимаю твоего раздражения, что плохого в том, что он пошел в гору? Радоваться нужно! Я и сама удивилась, когда ты весной не взяла ни одной его работы.

– Это вполне объяснимо, мой голос все равно не был решающим, я решила, что это случайность и… – Ольга не сказала, что вполне допускала мысль, что работы принадлежат вовсе не Вику. Она посмотрела на Анну, и ей показалось, что та прочла ее мысли.

– Не надо думать плохо о моем брате. В сущности, он несчастный человек, и кто знает, что ждет нас в будущем. Я, например, всегда считала его неудачником, жалела его, кормила, одевала, но потом, видишь, он стал неплохим декоратором. Возможно, театр оказал на него такое влияние. Я не знаю. Поэтому не могу обещать, что устрою встречу твоего Дымова с Виком. Мне прежде надо увидеться с ним и поговорить. Обещаю, что сделаю это сегодня же.

– Сейчас. – Ольга сбавила тон и умоляюще посмотрела на Анну. – Ты не смотри, что Дымов на вид такой невзрачный и скажем, невпечатляющий, он – известный человек, страстный коллекционер, он работает в паре с Планшаром, уполномоченным нантских аукционов, таких людей еще называют комиссарами. У него огромные связи! Дымова ждут, на него надеются, а ты прячешь от него Вика! Я не понимаю.

Она вернулась к Дымову.

– Оставьте мне адрес, где вы остановились, и телефон, хорошо? Я вам позвоню сегодня же вечером. Обещать, сами понимаете, ничего не могу, поскольку это не мой брат, хотя… – Она вдруг решила про себя, что, если Анна ответит отказом, она сама отвезет Дымова к Вику. В конце концов, это просто глупо!

Анна, вернувшись в Машину комнату, не находила себе места и вздрагивала от любого звонка, но потом вспомнила голого Дымова в квартире Дождева: его непосредственность, как он разговаривал с ней и пил коньяк, совершенно не заботясь о том, какое впечатление производит на нее, – и подумала, что он действительно не от мира сего, что нормальные мужчины так не поступают. Решив, что ей все же действительно лучше не откладывать свой визит к Вику, она в последний раз взглянула на заправленную Машину кровать, на великое множество разноцветных пушистых зверюшек, расставленных повсюду, на кукол, книги, ноты, аккуратно разложенные на полках, и смутное чувство, очень напоминающее материнское, больно обожгло ее сердце. Она глубоко вздохнула и вышла из комнаты.

Марта позвонила в дверь и напряглась, волнуясь. Она должна была прийти сюда намного раньше, но почему-то не сделала этого. За дверью послышались шаги. Увидев на пороге Ядова, она вдруг вспомнила все: и жуткую белизну палаты, и страшную боль в ноге, и даже услышала собственный крик.

Ядов налил ей чаю и предложил миндального ликеру:

– Поминдальничаем?

Они были в квартире одни. Марте показалось, что уже одним своим визитом к Ядову она изменяет Сергею. Ведь она уже успела внушить ему и прежде всего себе, что хромота – ее удел, а теперь вот пытается нарушить что-то в порядке жизни, хочет как-то измениться, чтобы, соответственно, изменилась и его жизнь. Как Дождев будет относиться к ней, если вместо прихрамывающей рядом с ним костюмерши с исколотыми иголками пальцами будет идти известная в городе Марта Миллер, привлекая своей изящной походкой взгляды мужчин. Скорее всего, он вновь, как со старыми друзьями, встретится со своими комплексами и ничего не предпримет, чтобы удержать Марту. А ведь она захочет от него уйти, особенно после того, что увидела в Кукушкино, на летней кухне в саду. Он любит Лизу, а Марта нужна ему лишь для контраста, чтобы на ее бледном фоне он казался более мужественным и сильным. А ведь это она ему внушила, что он соблазнил ее тогда, в театре, на самом же деле все было наоборот. Она стосковалась по мужчине, а Дождев оказался таким ласковым, понимающим. Он понимал, что Марту бросили, и пусть это были не мужчины, а зрители, которые еще недавно дарили ей свои аплодисменты, но ведь и его тогда бросили, а это означало, что они должны были испытывать схожие чувства, которые в итоге сблизили их и сделали родными. Она все же упрямо не хотела признаваться себе в том, что была счастлива с Сергеем и что, может, в ее последних страхах и неуверенности в себе виноват Митя.

– Когда я могу лечь к вам?

Ядов расхохотался:

– Марточка, да хоть прямо сейчас. У меня жена уехала на море, я холостой, здоровый, как бык, мужчина. Раздевайся!

Марта, слабо улыбнувшись, подвинулась к нему – Ядов включил лампу – и подняла ногу, зажмурившись словно в ожидании боли. Ядов долго смотрел на шрам, затем принялся ощупывать его сильными прохладными пальцами.

– Приходи завтра. Думаю, что смогу тебе помочь. Ну а теперь раздевайся. – Он хохотнул и потрепал ее по щеке. – Кстати, мы тут тебя недавно вспоминали. Ты бы идеально сыграла Нору в «Кукольном доме». Он так сказал.

При этом он у Марты внутри что-то перевернулось, и она снова превратилась в Марту Миллер. Он– главный режиссер театра, Валерий Иванович Маслов. После ее неожиданного ухода со сцены он первое время уговаривал ее сыграть Маленького принца, убеждая ее, что хромота не бросается в глаза и что если в туфлю принца натолкать ваты, то она и вовсе перестанет хромать. Но Марта только плакала, пробовала даже пить, но потом как-то смирилась и, устроившись костюмершей в свой же театр, старалась лишний раз не попадаться Маслову на глаза. Она всегда чувствовала его власть над собой и воспринимала его как дирижера – так легко им работалось. Марта, человек, в общем-то, довольно сложный и конфликтный, трудно сходящийся с людьми, с Масловым шла на контакт сразу и всегда знала, что от нее требуется. Он еще не успевал закончить фразу, летящую к ней из темноты зрительного зала, где он вальяжно полулежал на малиновом бархате кресла и лишь одним голосом организовывал «толпу бездельников», именуемую актерами, как Марта уже перестраивалась и продолжала свой монолог, сумев гибко отреагировать на его замечание. Маслов уже давно поговаривал о постановке ибсеновской пьесы, и Марта, как и любая другая молодая актриса, мечтала сыграть Нору по-своему. Но после всего случившегося однажды на кухне, когда она услышала по радио пьесу «Кукольный дом», с ней сделалась истерика. Марта в унисон с незнакомой ей московской артисткой выкрикивала слова и целые реплики, разбавляя их солеными, как морская вода, слезами. Дождев, находящийся в это время в комнате, сначала прислушивался, но потом, ворвавшись на кухню и поняв ситуацию, выключил приемник и несколько раз ударил Марту по щекам. Она тут же пришла в себя, после чего заботливый Сергей принес водки, достал соленые огурцы и сделал все, чтобы эта история забылась как можно скорее. Возможно, что таким образом он уберег ее от нервного срыва.

– …Если ты не торопишься, я познакомлю тебя сейчас с одним моим хорошим другом. Это прекрасный человек, больше того, он мог бы помочь тебе.

– Он что, тоже хирург, как и вы?

– Нет, но тоже врач, с большой буквы.

Марта после разговора с Ядовым, обретя надежду на возвращение к прежней, нормальной жизни, выпила ликеру и ощутила себя словно ожившей, как кукла, которой мастер подрисовал свежими красками лицо, приодел и пообещал пришить оторванную ножку.

Вошел Шубин, высокий плотный человек с розовым гладким лицом и серебряным ежиком волос. Голубые глаза его лучились иронией и любопытством. Этакий барин во всем светлом, он казался моложе своих лет, только глаза, умные и проницательные, выдавали годы.

– Нет-нет, эту даму можешь не представлять. Это Марта Миллер. Вы прекрасно загорели и чудесно выглядите. Согласись, Ядов, что такие женщины нас и стимулируют, нам хочется казаться тоньше, возвышеннее и добрее.

Марта отметила про себя, что резонерство только портит впечатление, но промолчала. За легкой беседой, сопровождаемой комплиментами, по которым она так соскучилась, она узнала, что Шубин психиатр.

– Скажите, а это правда, что профессия накладывает отпечаток на личность человека, отражается на его мироощущении?