Дождь в праздник

– Нет, - сказал он и засуетился.
– Но вы не беспокойтесь. Надевайте эти...

– А ты?

– А я люблю босиком, - соврал он.
– Знаете, так ноги дышат, врачи советуют босиком... Это здорово...

Она сняла с себя мокрое пальто, и он повесил его вместе со своим плащом на гвоздь в стене коридорчика. Она в его полосатых тапочках прошла в комнату. Он включил свет и заметил, что платье на ней тоже немного вымокло - подол и на спине.

– У вас платье мокрое, - сказал он.
– Как бы не простыли...

Она рассеяно разглядывала календарь на стене, хотя мокрое платье занимало ее гораздо больше - как люди, не живущие постоянно на одном месте, она боялась заболеть, простудиться, боялась слечь, и потому такие вещи, как вымокшее платье, заставляли ее серьезно волноваться. Она помолчала немного, что стоило ей большого труда, но поколебавшись, внешне очень равнодушно спросила:

– У тебя тут ванная есть?

– Есть, - выдохнул он с замершей от восторга душой.

– Можно я...
– нерешительно начала она.

– Конечно!
– перебил он ее. Слишком громко.

Она усмехнулась.

Он включил ей колонку и засуетился в ванной - распечатывая новое душистое мыло, несмотря на то, что старое на раковине было почти неиспользованным, приготовил расческу и чистое полотенце.

– Спасибо, - сказала она.

И уже входя в ванную, добавила:

– Послушай давай на ты. А то как-то неудобно мне... В ванной у тебя моюсь, а ты все мне вы да вы...

– Да, да, - радостно подхватил он.
– Давайте на ты...

– Ну вот и хорошо, - улыбнулась она.
– Проще нужно быть.

– Ладно сказал он.

Кончив мыться, она позвала его из-за двери.

Дай пожалуйста полотенце...

Ах да, полотенце! Впопыхах, он повесил его за дверью ванной комнаты. И когда он постучал, и увидел ее высунувшуюся руку, обнаженную, ослепительно-белую, душистую, и представил ее всю, голую там в ванной, такую доступную, отделенную от него всего лишь тонкой дверью, у него яростно затрепетало, забилось сердце, подкатило к горлу, стало больно ворочаться и гулко стучать, отдаваясь во всем теле, даже в ступнях и в пальцах похолодевших рук, и закружилась голова, и заныли, обсохли в миг, затосковали губы.

– Ну, что же ты?
– спокойно сказала она из-за двери, и щелкнула пальцами своей душистой, белой руки.

Он спохватился, отдал ей полотенце, прошел в комнату и сел часто дыша, за свой стол. Но тут же вскочил, взял на кухне стаканы, поставил на стол шампанское, нарезал булочку аккуратными ломтиками, хотя отчаянно дрожали руки, расставил в тарелочках масло, сыр, колбасу... И тут подняв голову, увидел ее в дверях. Она стояла в коротенькой, яркой и несвежей комбинации, с полотенцем, накинутым на плечи, и внимательно смотрела на него. У нее были худые, немного костлявые, но красивые ноги, и лицо без косметики, чуть покрасневшее, распаренное, напоминало лицо заплаканного ребенка. Завидев ее в дверях, он от растерянности выронил нож. Нож звякнул на полу, и он полез под стол доставать его, не успев обратить внимания ни на худые, с выступающими костями ноги ее, ни на лицо заплаканного ребенка.

– О! К тебе гость придет,-сказала она, кивнув на выроненный им нож.

– Я не пущу его,- пробормотал он, поднимаясь с пола.

– У меня платье мокрое,-сказала она.-Повесила сушиться. Дай мне что-нибудь накинуть.

Он дал ей свою лучшую рубашку. Рубашка была ей до колен, она застегнула и сказала:

– Почти, как платье.

– Ага,- сказал он.- С обновкой.

– А почему это у тебя столы так странно поставлены?-вдруг обратила она внимание.

– А это так...- засмущался он.- Глупости...Так мне удобнее, свет падает...

– А,- и она тут же забыла о столах, и села. Он приготовил и протянул ей бутерброд.

– Что я, маленькая?-сказала она недовольно, но бутерброд взяла и с удовольствием надкусила.

– Если хлеба мало, я могу у соседей попросить,-предложил он, видя с каким аппетитом она ест.

– Нет, нет, я не ем много,- сказала она.- Особенно на ночь. Он взволнованно покраснел при упоминании о ночи.

– Ну, что же ты не разливаешь?

Он спохватился, разлил шампанское по стаканам дрожащей рукой.

– И конечно, перелил,- сказал он огорченно.

– Ничего, не беда,-она решительно встала.- Есть у тебя на кухне тряпочка?

– Есть,- сказал он.-Там, на столе, или на холодильнике... Или на полу,-крикнул он ей вслед на кухню. Она вошла с тряпкой.

– К счастью, не на полу,- сказала она и стала вытирать со стола.

Он задумчиво смотрел на нее и думал о чем-то своем, туманном, сокровенном.

– Ты чего улыбаешся?-спросила она и тоже улыбнулась.

– Да так,- он стряхнул с себя начинавшиеся, как болезнь, мечты.

– Анекдот вспомнил?

– Ага.

– А этот знаешь, про мужа у которого жена уехала в командировку, а он ей телеграмму- срочно, где ножи и вилки? А она ему - спи дома. А потом приезжает, ведет его в спальню, а там, под одеялом-ножи и вилки, -рассказывала она вытирая со стола.

– Ха-ха-ха!- рассмеялся от души он и тут же почувствовал себя немного раскованее.

Она улыбаясь, смотрела, как он смеется, а потом серьезно сказала:

– Когда ты смеешся, у тебя уши шевелятся. Он помрачнел.

– Обиделся?-удивилась она.- Дурачок, что ты? Я же так, не хотела обидеть....Просто интересно, как уши сильно могут двигаться...

– Ну, ладно, уши и уши,-рассердился он, но тут же, изменил тон.-Да, нет, я ничуть не обиделся..

– Ну, тогда давай выпьем,- сказала она.-За праздник, ведь сегодня праздник! За нас, за все хорошее...

– Ага,- сказал он.-За все хорошее... И они выпили.

– У тебя сигарет нету?-спросила она.

– Нет,- сказал он.-То есть, есть, но ты наверно, такие не будешь. "Аврора".

– Давай "Аврору",-сказала она.

Он протянул ей пачку, и она взяла мятую, дешевую сигарету, закурила и с наслаждением затянулась. Ему стало немножко неприятно. Наверху, у соседей послышалась музыка. Они молчали, слушая музыку сверху.

А потом она долго и путанно рассказывала ему о себе, а он никак не мог заметить пьяна она или нет, и рассказывая, она повторяла одно и тоже несколько раз по-разному, забывая старое и придумывая по-новому-рассказывала про то, как выросла в детдоме, и как потом ее взяли на воспитание дальние родственники, и относились к ней, как к родной дочери, рассказала, как родилась и до двадцати лет жила на севере, и что брат у нее-полярник, и что другой брат-нефтяник из Тюмени, и зарабатывает бешенные деньги, а муж у нее ( при этом он неприятно поморщился) подлец ( он улыбнулся), бросил ее, и она тогда сделала себе аборт на севере, а потом приехала сюда, в Баку, потому, что родилась и выросла здесь, а дальние родственники держали ее, как прислугу, и что их сын, лоботряс, совратил ее, когда ей не было еще и шестнадцати лет, и они поженились и уехали на север. После второго стакана она заметно опьянела.