Дождь

Машину я набил сверх всякой меры и теперь с ужасом представлял, как мы садимся где-нибудь по самые оси. Впрочем, такого быть вроде не должно -- я хорошо помнил место, куда мы направлялись.

Мокрое шоссе было чисто и голо, и я недоумевал, почему не встречается аварий, покуда не сообразил, что машины здесь попросту слетали с полосы. Потом я увидел подтверждения этому и видел их еще не раз. Сбитые столбики на поворотах, рассыпанные леденцы стекол и в кюветах, либо в кустах, либо забившиеся в толпу ельника беспомощные круги колес и грязь днищ, искореженное, нередко вычерненное огнем железо с полопавшимся лаком -механические трупы, разлагающиеся много дольше трупов из плоти, ко все-таки разлагающиеся. На крупной магистрали нескольких километров не проходило, чтобы не стояли при ней домики, дачные поселки, был даже один или два малых города. Я часто бил по шайбе гудка -- из-за животных. Они, всю жизнь, верно, проведя рядом с шоссе, за дни безмолвия соскучились по автомобильным звукам и выходили к нему и на него. Серый день вокруг делился на множество оттенков, и я наблюдал их, одновременно и радуясь, и беспокоясь. Это чувство -- радости и беспокойства -- жило во мне с утра. Из мокрых облетевших осин высунулась безрогая башка лосихи, я пролетел мимо, а ома, должно быть, все глядела вслед Лес отбежал в сторону языком кустарника, на огромной луговине рассыпались домики следующего поселка. Они были новые, желтые, цвета некрашеного дерева, копии один другого. Я ехал в дальние страны, я -- более не боящийся не сдержать слово, не выполнить обещанного, не успеть к сроку, я -- с легким сердцем не движимый ничем, кроме древнейшей из забот -- заботы о пропитании и ночлеге, я -- отдавший дань даже самому себе, своему смятению и страху, -- я ехал в дальние страны.

Переваливаясь, грузовик вполз на обширный, за росший дикой травой двор. Дача -- двухэтажный дом с горбатой крышей -- мокла и хлопала открытой форточкой в плетеном застеклении веранды. Я принял решение считать хлопки приветствием и спрыгнул в мокрую траву с набившимися палыми листьями. Все казалось тем же здесь -- по крайней мере, насколько я мог судить. Я приезжал сюда трижды, будучи едва знакомым с хозяевами, меня всегда брали за компанию. Я знал только, что хозяева на зиму уезжают, хотя дом -- я убедился еще в первый раз -- был вполне пригоден для наших зим. Очень он мне понравился тогда: я подумал, что хорошо бы иметь такой вот дом, только где-нибудь в глуши, чтобы жить там безвылазно, и вздохнул.

Теперь я надеялся, что дачники успели выехать еще в начале осени: они, кажется, были люди со странными привычками и предпочитали проводить в городской квартире лучшее время года; я, впрочем, не знаю их квартиры. Вполне возможно также, что их распорядок диктовался службой.

Все оказалось как я и предполагал, и мне не пришлось видеть и разбирать осколки мгновенно прервавшегося чужого быта. На мебели чехлы, занавеси подвязаны, дом окуклился до весны. На кухне на столе, нарушая общую картину, стояли два бокала, тарелки с засохшей снедью. Я подумал мимоходом, что те. кто ел и пил здесь, оставили и форточку открытой. Наверху в спальне была плохо застелена широкая софа, под краем сползшего покрывала свернулись прозрачные женские чулки. Я подержал их в руке, холодные, невесомые. Потом, скомкав, зашвырнул в угол. Нет, с этим покончено. Покончено с этим, слышишь?

Обойдя все, я занялся печкой. Отапливался дом замечательно: большой изразцовой печью, расположенной точно в центре и выходящей боками во все комнаты, безо всяких там котлов, радиаторов, труб и прочих уязвимых мест. Деревяшки в округе были сырые от дождя, поэтому я приволок из машины и расколотил два ящика и затопил пока ими, а выпавшие банки оставил веселой грудой на полу. Разгрузил остальное. Риф улепетнула осматривать участок, и я трудился один. Большинство припасов я поместил в сарайчик-пристройку, там же, кстати, нашлись и сухие дрова, и уголь -- довольно много. К вечеру у меня все лежало по местам, и я мог отдохнуть перед маленьким камином в задней комнате. Последним делом я соорудил в камине очаг, в котелке сейчас булькал суп, и я предвкушал его, горячий, впервые за столько дней. И впервые за несколько дней я мог отдохнуть, и мне было тепло, и я спрашивал себя: а что дальше?

6

...дальше были новый овраг с новым ручьем, светлевшим внизу в лесном мусоре -- гнилых стволах, гнилой листве; и кусты бересклета с умирающими оранжево-лиловыми глазами на ниточках, с зеленью тонких ломаных стволиков; и одеревенелые стебли, растущие прямо из воды; и зеленая вата водяного моха; и ряска на болотцах уже упала на дно, а коричневая жидкая стужа затягивается корочкой -- где у бережков на ней торчит осока; на болотца, на их торфяные западни я не приду зимой, а там, на склонах оврагов, мы с Риф вдоволь наваляемся в снегу, когда он ляжет сине-светлой гладью, с неглубокими зализами у стволов... и он лег, искрящийся, сыпучий, и даже когда долго не выпадало нового, в стакане с натаянной влагой не роились привычные черные точечки; морозы принялись дружно, в одночасье, сильные, но не злые; шар -ноги-руки-лапы-хвост -- скатывался, бороздя синий закатный склон, прямо из задней калитки, выходящей в овраг (как только не сделали внизу помойку, но вот не сделали же, и теперь не будет на планете помоек), а через ночь или несколько ночей целебный снегопад покрывал раны...

Действительно, читал я мало. Бродил с Риф по окрестностям -- в болотных сапогах, а когда выпал снег -- на коротких самодельных лыжах. Домики поселка превратились в сугробы с торчащими немногими трубами, заборы будто укоротились вдвое. Когда после первого затяжного бурана я отправился разведать дорогу в город и, в виде эксперимента, сошел с лыж, то провалился почти до пояс в снеговую равнину, где раньше была трасса. Это было обидно, хотя, конечно, я мог бы и сам сообразить, что в город зимой не проедешь. Да, обидно. Не увидеть мне заснеженных площадей с выпертыми сталагмитами пьедесталов.

Мой грузовик, укрытый брезентом, сделался снежной горой посреди двора. К счастью, в несколько дней переезда я руководствовался мудрым правилом о каше и масле. Сарайчик теперь был забит всевозможными продуктами: окороками, колбасами, несколькими коробками яиц -- я отыскал их чудом, непротухшие, -и с наступлением холодов приходилось вырубать сметану из бидона тесаком. В доме одну комнату я превратил в кладовую, переведя мебель на топливо, а по стенам соорудив стеллажи, где сквозь прозрачность банок анемично улыбалось силой втиснутое туда лето. Одна сторона торчала горлышками бутылок. Запасов мне должно было хватить с избытком. Риф тоже пока не возражала против консервированного мяса. У меня была пара охотничьих ружей, одно с третьим, нарезным стволом, был карабин, но я не охотился и лелеял надежду, что по крайней мере в эту зиму мне не придется этою делать.

В том же сарайчике-пристройке отыскался ящик с инструментом (очень неплохим, кстати), и сперва в целях развлечения, а после войдя во вкус, я взялся за внутреннее благоустройство. Материалы добывал варварски -- громя по мере надобности ближайшую дачу, протоптал к ней тропку. Такими тропками, постепенно углубляющимися, я разукрасил территорию окрест, вточь как мышь роет свои ходы под снегом. Посчитав лестницу на второй этаж громоздкой, сделал другую, оригинальной конструкции, винтовую, запомнившуюся из какого-то журнала. Стол показался неудобным -- три дня подряд мастерил иной, изящный и универсальный. Сделал внутренние двери раздвижными, над кроватью устроил балдахин, а потом снял его. Мне очень нравилось обходить дом. Это был мой дом. Из некоей унаследованной недвижимости я сам, своими руками создал жилище. В той, прежней, жизни, я ни за что не смог бы сделать себе такой дом, наполнить его тем, что есть в нем сейчас, -- не просто тем или иным набором предметов первой необходимости и даже роскоши, а видимой, овеществленной уверенностью. Уверенностью, что будущее -- будет и я творю его собственными руками, оно выползает пахучей стружкой, накрепко сбивается гвоздями с широкими шляпками -- вот так и вот так, и только так!...

С каждым днем мне хотелось заниматься этой ерундой все меньше и меньше.

Я остановился передохнуть у самого заборчика. Вытер лоб. Насколько я мог припомнить, заборчик доставал мне до плеча -- осенью я имею в виду. Он был из металлической сетки с крупными ячеями и ржавый. Тело водяного танка, вознесенное фермами метров на двадцать над землей, было самой высокой точкой в округе. Оно уже сливалось с быстро темнеющим небом.

Я перешагнул через заборчик, побрел к вышке и стал подниматься, воткнув лыжи рядом с первой ступенькой. Лесенка была решетчатая, и я видел снег прямо под собой. Балки и крепления обступили меня, и я отчего-то почувствовал себя уютнее. На верхней узенькой площадке вцепился в дрожащий прут ограждения, привалился спиной к круглой туше танка и стал смотреть. Отсюда видны были неровные размытые пятна перелесков и низкая бахрома гонимых по небу туч. Я влез еще выше, туда, где ограждений не было, и ни один огонек не открылся мне. Гигантский бак отчетливо раскачивался, хотя -я знал -- был еще не пуст: водопровод перестал действовать только с холодами. Весной лопнувшие трубы потихоньку вернут, что забрали из земли.

В мире были лишь две вещи -- тьма и мгла. "Тьма и мгла", -- сказал я вслух.

– - Тьма и мгла-аа!..

Но голос мой потерялся в ветре.

Я спустился обратно на площадку, а потом опустился вообще и вернулся домой. Совершенно незачем было туда лазить, подумал я. Совершенно.

– - Ну и что, Риф? Тебя спрашиваю: ну и что? Я побегу кого-то искать? Я буду вывешивать флаги и зажигать костры? Дудки вам. Я рад, слышите вы, рад быть один! Наконец-то!
– - вот все, что я могу сказать. Ты, Риф, видела, может быть, кого-нибудь еще? Вы, может быть, видели? И сколько? Сотня? Три сотни? Тысяча? А может быть, двое -- со мной? А? Какая-нибудь Ева для меня, ха-ха... Нет, Риф, я никого не собираюсь искать. Я не буду искать их. Я не спрашиваю даже -- откуда взялось то утро. Какая произошла всесветная дьявольщина. Ты, может быть, знаешь, а? Не кусайся, глупая собака, я тебе того-то раза не простил... Риф! Риф! милая моя, вот ты меня любишь, правда? Ты последнее существо, которое меня любит... да и почти первое. Вот -поняла?
– - вот кто если и остался -- нелюбимые. Нас никого не любили, и были мы никому не нужны... И вот однажды кому-то это все надоело... а впрочем, не знаю. И знать не желаю, понимаешь ты?.. Что это? .Что? Вот это вот, слышишь? А? А, ветер. Ветер, Риф, и на равнине ни одного огонечка, ты мне поверь, я уж видел... Ну не пью я, не скули, не пью больше...

По ночам над лунным снегом тянулся чистый, заунывной тоски вой. Риф вздыбливала шерсть под моей рукой и отрывисто произносила: "Бух!" А временами древний страх поднимался в ней и пересиливал воспитанную на собачьей площадке храбрость, и тогда она тоненько плакала, и не находила себе места, и лизала мне лицо.

В одну из дальних вылазок я наткнулся на почти целого задранного лося и от великого ума вырубил ляжку и приволок ее домой. Восемь дней длилась осада. Никогда ранее не покушавшиеся ни на припасы мои, ни на самую жизнь волки, похожие на худых голенастых собак, теперь разгуливали под окнами, а по ночам собирались в круг. Разок я попробовал сунуться наружу, и тотчас здоровенный зверюга прыгнул на меня с крыши сарая; он промахнулся совсем чуть-чуть. Риф выматывала мне душу своим лаем. На седьмые сутки я вздохнул и вложил в ствол тяжеленький патрон с жаканом. Мне очень не хотелось этого делать, но холостые выстрелы их не пугали. Их не пугала даже дробь 4,5. Я еще раз посмотрел на колодец через дорогу и выстрелил в вожака.