Дождись меня в нашем саду

– Я буду внизу.

В ответ получилось только улыбнуться.

Наконец она осталась одна.

Велга подошла к распахнутому окну, поднесла чашу ко рту. Медовуха оказалась приторно-сладкой, она оставила липкий след, и Велга невольно облизнулась, коснулась кончиками пальцев губ, подбородка, шеи…

Чужие, сухие, резкие, прикосновения тут же пришли на ум.

Из окна дворца боярина Ростиха открывался вид на соседний берег и Торговую сторону. На дорогу на Три Холма, в Рдзению, на запад. Туда, куда ушёл Войчех.

Пусть Создатель никогда больше не сведёт их пути. Пусть никогда Велга не услышит имени, что шорохом ночных теней звучало на ветру, что ощущалось на губах поцелуями столь горькими, что горечи той не подсластит и самый сладкий мёд. Пусть он останется там, в прошлом, которое пахло дымом и кровью.

Никогда больше она не хочет видеть его. И ничего так постыдно не желает, как узнать, что с ним стало.

Снизу вдруг раздался радостный гул. Велга оглянулась, заслышав перелив струн. На праздник пришёл гусляр.

В пару глотков Велга осушила чашу. Ей стоило напиться в этот вечер. Ей стоило напиться и плясать всю ночь, пока она не упадёт без сил. Плясать так весело, так лихо, чтобы в голове стало пусто.

Она поставила чашу, коснулась рукой гладких перил, спускаясь по ступеням. И с каждым шагом она ощущала себя легче, моложе, красивее, точно сбрасывала тяжёлый вес ответственности, что сама на себя и взвалила. За минувшее лето она будто постарела на пару десятков лет, а теперь вновь стала собой.

В зале танцевали. Не так, как положено на дворянских пирах. Нет, все были уже слишком пьяны и носились в безудержной, беспорядочной пляске. Велгу тут же подхватил хоровод. На лице её засияла улыбка. И ноги стали ловкими, послушными. Казалось, она не танцевала – порхала.

Её подхватил сначала Ярош, потом один из сыновей Ростиха, а после него и сам Ростих.

– Прекрасно, – повторял он. – Прекрасная Велга.

Она смеялась. Платок упал с головы, и огненные кудри разметались по плечам.

Вместе с боярином они сделали круг по залу, остановились, запыхавшись, обмениваясь радостными пьяными взглядами. Ростих вдруг схватил её ладони в свои, пожал их горячо, затряс так, точно пытаясь оторвать.

– Твой отец гордился бы тобой, Велга, – неожиданно произнёс он, притянул к себе и расцеловал в щёки. – Кажимеж был бы счастлив узнать, какой умницей ты выросла.

От растерянности Велга не сказала ни слова, так и осталась стоять на месте, когда Ростих отпустил её и поспешил к остальным гостям.

Никто никогда не называл её умной и не гордился ни её красотой, ни её скромностью или изяществом… а просто… её делами.

Стало душно. Щёки горели. Рассеянно прибрав растрепавшиеся кудри, Велга прошла вперёд, пытаясь выбраться из толпы. Она нырнула кому-то под локоть, благо, что почти все в зале были куда выше неё, и вдруг оказалась перед гусляром, сидевшим на лавке.

– Вадзим, – поражённо прошептала она.

Гусляр как раз закончил играть, отпил из предложенной холопкой чаши, утёр ладонью потный лоб. В задумчивости он провёл по струнам, точно пробуя их на вкус.

– Ну что, добрые люди Старгорода, не хотите услышать песню о соколе и вороне?..

Он вдруг поднял чёрные глаза, посмотрел прямо на Велгу и запнулся. Она тоже не сводила с него взгляда.

– Я… я спою свою новую песню, – пробормотал он негромко, но Велга различила каждое слово.

– Что ещё за песня?! – возмутился чей-то пьяный голос из толпы. – В жопу твою песню, гусляр, спой про сокола и ворона!

– В жопу твоих сокола и ворона, – огрызнулся Вадзим. – Я сочинил свою песню. Не хуже. Про чудище…

– И яблоневый сад, – проговорила обескровленными губами Велга.

Вадзим снова посмотрел на неё, поправил гусли на коленях, нерешительно, точно испугавшись чего-то, касаясь струн.

– И яблоневый сад, – произнёс он на весь зал.

Раздались недовольные возгласы, но они были редкими и быстро затихли. В основном никто не возражал. Да и вряд ли они могли теперь переубедить Вадзима. Гусляр расправил плечи, прикрыл глаза и вдохнул полной грудью.

У Велги закружилась голова. Она обняла себя руками. Её вдруг пробрал озноб.

Вадзим запел.

О деве в яблоневом саду. И о чудище, что пожелало её крови. О смерти, о любви, о речном змее, о чародеях, о королевах, обо всём, о чём хотелось бы забыть.

Но сад молчит, чернеющий от гари, И лепестки все сгинули в пожаре, Что ты принёс…

Это была красивая песня. И лживая, как и все песни о любви. Потому что любовь исцелила боль, развеяла ненависть, смягчила души. Потому что любовь помогла двум сердцам воссоединиться, но Велга слишком хорошо знала, чем закончилась на самом деле сказка о чудище и яблоневом саде. И потому ей стало тошно от этой лживой сладости. Что за глупая мечтательность заставила Вадзима так бессовестно соврать? Зачем было придумывать конец, которого быть не могло?

Она слушала, как в песне влюблённые радовались своему счастью, и в груди росло раздражение. Стоило бы позвать Хотьжера и велеть выгнать гусляра со двора. А лучше и вообще из города. Нельзя, чтобы народ стал шептаться про Велгу Буривой, влюбившуюся в наёмного убийцу.

Не в силах слушать, она развернулась, проталкиваясь сквозь толпу. Народ плотной стеной выстроился вокруг гусляра, слушал жадно. И Велга, кажется, уже ощущала на себе их осуждающие, насмешливые взгляды. Поняли ли они, о ком эта песня? Станут ли они презирать или жалеть её? Что хуже?

Велга вырвалась наконец из толпы, метнулась обратно к лестнице, как вдруг гусли сменили свой сладкий напев. И яблоневый сад остался вдалеке. Влюблённые распрощались на берегу реки навеки. И чудище оказалось в одиночестве на маковом поле. А девушка осталась ждать его в яблоневом саду.

Велга замерла. Последние слова ударили её точно оплеуха. Неожиданно грустно и неровно всплакнули и затихли струны.

– Что?..

Она оглянулась, пытаясь разглядеть за спинами гостей Вадзима, но людей было слишком много.