Дознаватель
Шрифт:
— Мы за своим пришли.
Я закричал, невзирая на обстоятельства:
— Кто это «мы»? Вы поименно назовите, Довид Срулевич, кто это «мы»! Поименно! У нас коллективные жалобы не принимаются.
Довид назвал. Причем загибал пальцы по ходу:
— Я — раз. Зусель — два. По поручению Бэлки. От ее, значит, имени. Уполномоченные. Это три.
Я развернулся к Евке:
— А вы, Ева, входите в дальнейший счет или как?
Ева говорит:
— Нет. Я — против. И за Малку отвечу. Она тоже против.
Я встал и подошел к Малке. Она делала вид, что дремлет. Я тронул
— Малка, вы за или против?
Она разлепила глаза и что-то загиркала.
— Довид, переводи.
— Переводить не обязан. Тут не допрос.
Спрашиваю с нажимом:
— А что ж тут такое делается, люди добрые?! Не допрос! Хотите допрос — будет допрос! Приходите в чужой дом скопом. Тут больной ребенок, до вас не касающийся. Устраиваете погром. Меня с работы срываете. Жену мою перепугали, наверно, до смерти…
И тут меня как громом ударило: Любочка сейчас мечется, а я тут болтовню развожу с помешанными.
— Что вы Любе наговорили? Довид, отвечай живо!
— Ничего особенного я ей не сказал. Сказал, что приехал за Иосифом. Она закричала и упала. Я ей водой в лицо побрызгал, она встала. И на меня с кулаками. Я ее не осуждаю. Я ее крепко за руки прижал и спросил, где мальчик? Ганнуся ваша сказала, что он у тети Полины — больной. Я с Зуселем — сюда. Тут Евка с Малкой вокруг хлопца крутятся, помогают…
Я не стал слушать дальше, бросился к Любочке. Пока добрался, сто раз себя проклял.
Люба лежала на кровати. Сама белая. Глаза закрытые. Ганнуся рядом на полу. Спит. Уткнулась лицом в кулачки и спит.
Я сначала Ганнусю растряс. Она подняла лицо — заплаканное, сопливое. Потом Любу окликнул тихо. Она не подала голоса, а только застонала.
И на низ живота себе показывает.
— Посмотри, я сама боюсь смотреть. Посмотри. Там мокро. Там, наверно, кровь.
Ну да. И кровь, и все такое.
Любу срочно в больницу.
С Ганнусей наперевес — бегом к Лаевской. Решил Довида с Зуселем немедленно пристрелить. Или голыми руками придушить. Но их и след простыл.
Евка с Малкой трутся кругом Иосифа.
Лаевская куда-то ушла, они толком объяснить не могли. Я попросил приглядеть за Ганнусей до вечера.
Евка вышла со мной на двор.
Я схватил ее за руку:
— Головой отвечаете за моих детей.
Ева согласно кивнула и скривилась.
— Конечно, Михаил Иванович. За Довидом в Остер поедете или как? Если поедете, так я тоже. А то там хлопчиков доглядеть надо будет, если вы Довида заберете. А Зуселя не трогайте. Он помешанный. Но то уже ваше дело.
Я посмотрел на нее.
Про Любу не объяснял. Не тот человек Евка, чтоб ей объяснять. Я сразу понял, что не тот. Как только у калитки когда-то заместо Лильки приметил, так и понял.
Побежал к Любочке в больницу.
Врач меня успокоил. Но условно-досрочно, как говорится. Ребенка не вернешь. А Любочка очухается.
Пожилой врач, всякого насмотрелся. Ему легко говорить.
Я сказал первое, что пришло в голову, чтоб хоть как-то показать, что держусь,
а не разнюнился:— Это хорошо, товарищ доктор. Хорошо.
Он отвечает с мягкой улыбкой:
— Хорошо-то хорошо, но детей скорей всего у вас с вашей женой не будет. Есть у вас сейчас еще дети помимо?
— Есть. Дочка.
— Ну и растите дочку.
Повернулся и пошел по своим делам.
Я в уме аж встрепенулся. А Ёська? Почему я про него доктору не сказал?
И в спину кричу, как в атаку кинулся с голыми руками:
— Двое у нас, двое!
Доктор повернулся и руками помахал в мою сторону:
— Да вы успокойтесь. Двое так двое. Одна так одна. С недельку вашу жену подержим тут и выпишем.
Зашел на работу. Отпросился на пару дней за свой счет. Вид у меня был такой, что не спрашивали.
А я не рассказывал.
Ходил к Любе каждый день по три раза, сидел, пока санитарки не выгоняли.
В перерывах — к Лаевской. Ганнуся у нее безотрывно. Просилась в больницу к маме, но я не брал. Объяснил, что у мамы простуда и карантин.
Опасность заразы от Ёськи ушла, и Ганнуся игралась с ним в разные игры.
Я не забыл про Довида со всей его шатией. Не злился. Только не забывал ни на минуту.
Любочке сказал одно:
— Если мы сейчас не постановим между собой, что произошло случайное происшествие, так мы никогда в себя не придем. С Довида легче всего вину на Ёську перекинуть. А мы не будем. Не будем перекидывать. Довид и сам не виноват. Он же не знал, что ты в положении. Я б его в два счета засадил. Не хочу. А ты хочешь?
— Нет. Хочу, чтоб все опять было на месте. Вот что я хочу. А Довид обратно мне ничего не впихнет. Хоть сажай его, хоть что.
— Правильно рассуждаешь. Кроме того, ты и сама могла упасть, и от машины на улице шарахнуться, и тяжелое поднять. Значит, оно там у тебя не сильно держалось. На волосинке. Да? Если б сильно крепко держалось, ничего б и не было. Правда, Любочка?
Она на каждое слово кивала.
— Да, Мишенька, значит, держалось не сильно. Мне и женщины такое советовали думать. Я такое и думаю. Мы еще родим. Мы молодые. Тут женщины и под сорок лет лежат. Еще рожают.
Я понял, что у меня теперь есть тайна от Любочки в связи с тем, что я знал, а она не знала. Мне как мужчине доктор сказал. А ей, наверно, по медицинским правилам, знать не положено. Насчет дальнейших детей.
Это меня даже окрылило. У Любы оставалась надежда. А покуда — как-нибудь.
Болезнь Ёси вылечилась. Наша семья опять воссоединилась. Я ушел с головой в работу. На моем пути не встречались ни Лаевская, ни Евка, ни прочие. И повода не было их встретить.
Я получил письмо от Диденко из Рябины. Он описывал свое пошатнувшееся здоровье и переслал привет от слепого Петра. Спрашивал также, нет ли у меня сведений про Зуселя.
Они все настолько сидели у меня в печенках, что я аж плюнул на такое письмо с дурацким вопросом. Старику развлечение — про Зуселя выспрашивать, а мне нервы.