Дозоры слушают тишину

— Трудно, — говорит милиционер, — по таким приметам найти. А пуговицы, например, или еще что, на плаще целы?

— Не помню, — отвечает гражданка. — А вот на левом рукаве плаща — дырка. Я еще обратила внимание. Вроде окурком прожженная. Паленая такая, маленькая.

Запомнил и я эту примету. Милиционер куда-то ушел, а мне тоже не сидится. Не выходит у меня из головы эта дырка. Прошелся потихонечку по залам — ни одного чернявого в китайском плаще и кепке, выглянул на перрон — опять никого. Правда, один садился в плаще, но у него никакой дырки на рукаве не было. Вышел на привокзальную площадь — снова ничего подозрительного: то плащ не такого цвета, то шляпа вместо кепки.

И вот, гляжу, на той стороне, у Ленинградского вокзала, стоит парень, правда, без чемодана, в сером китайском плаще и кепке, вроде такси дожидается. Я к нему. Подошел, когда он уже в машину садился. Смотрю — чернявый.

— Разрешите, — обращаюсь, — прикурить?

Дал он мне спички, усмехнулся:

— Чего ж ты, солдат, своего огонька не имеешь?

Прикуриваю и вижу: левый рукав прожжен папиросой. Ну, что дальше было, ясно-понятно. Не таких задерживали.

Долго в милиции парень не сознавался. Ни на каком Казанском вокзале не был, никакой гражданки не знает, кто дал право этому солдату хватать на улице честного человека? Тут меня аж заело, и теперь уж я не мог уйти из отделения, пока не выяснится все до конца. Наконец нашли при нем багажную квитанцию, принесли из камеры хранения чемодан, и потерпевшая гражданка опознала в нем свои вещи.

Я посмотрел на часы и ахнул: до отправления самолета оставалось двадцать минут, до Внукова не доедешь.

Извинился передо мной майор милиции, в аэропорт позвонил и сказал, что я могу не беспокоиться: завтра в это же время вылечу в свой Симферополь, билет будет действителен.

Приехал во Внуково и весь день пролежал в березовом лесочке, неподалеку от аэровокзала, чтоб никаких тебе соблазнов. О чем только не передумал я, лежа на спине под березами и прислушиваясь к их неугомонному шелесту… Но рассказывать об этом длинно и неинтересно.

…А наутро жизнь подсунула мне еще одну свинью в виде невозмутимого дикторского голоса:

— Товарищи пассажиры, самолет, отбывающий рейсом на Симферополь, задерживается на неопределенное время ввиду нелетной погоды.

«Неопределенное время» тянулось четыре часа и тридцать минут. Я ходил по вестибюлю, по лестницам и перрону разъяренным тигром. Мне хотелось рычать и бросаться на людей, особенно на главного диспетчера.

А когда объявили посадку, мне все казалось, что самолет улетит без меня, и я первым ворвался в его нагретое брюхо. И вот лопасти винта качнулись, превратились в прозрачный вертящийся круг, и самолет, легко покачиваясь, вырулил на стартовую дорожку. Здесь он взревел несколько раз, содрогаясь от нетерпения, и мне почему-то захотелось петь. Так, вероятно, чувствует себя парашютист, когда над ним открывается купол.

Я мчался к Даше со скоростью трехсот километров в час!

В Симферополь мы прилетели поздно. В темноте не было видно ни Сивашского залива, ни отлогих песчаных берегов, ни самой крымской земли. Только огни города мерцали внизу, но вот и они исчезли — самолет шел на посадку.

И все-таки это был Крым! Я узнал его по теплому ветру, по хрусту песка под ногами, по запаху чебреца и полыни. Я шел полем аэродрома, и мне казалось, что еще минута — и я услышу плеск морских волн и запах белой акации. А еще через минуту увижу Дашу…

Но до Севастополя было еще почти сто километров. Вечерний поезд уже ушел, и нужно было ждать утреннего. Я держал в руках железнодорожный билет, и он отбрасывал меня от Даши еще на одну ночь.

Эту ночь я провел на перроне вокзала, в том самом месте, где уже стояли поданные вагоны. Со стороны я, очевидно, напоминал сторожевого пса. Меня прогоняли дежурные, но я упорно возвращался на свой пост.

До конца отпуска осталось ровно семь суток. Через семь суток я должен быть на заставе. Пять из них уйдет на обратную дорогу. Остается два дня…

Но вот и Севастополь! Высокое голубое небо и яркое солнце ослепили меня. Пахло морем. Где-то совсем рядом пробили корабельные склянки.

Да, я был в Севастополе! Только в нем, на далеких холмах, как боевые штыки, возвышаются молчаливые обелиски. Только в нем кое-где еще сохранились руины. И только в нем так неукротимо цветут акации.

Я шагал по Красному спуску к центру города, забыв, что можно сесть в троллейбус. Справа тянулась Южная бухта, очень тесная от кораблей, плавучих кранов и катеров.

Я шел не к дяде, живущему на Корабельной стороне, а на проспект Нахимова, к дому № 9, на третий этаж, в квартиру № 14, где живет моя Даша. Я даже и не подумал, что она сейчас может быть на работе. Мне казалось, что она должна ждать меня.

Вот номер третий, вот пятый, вот седьмой… Я шел по четной стороне, а напротив меня проходили знакомые дома, словно ступеньки. Я взбирался, как по высокой лестнице, и вот уже стоял у Дашиного дома и увидел то единственное, открытое настежь и завешанное светлым тюлем окно…

Я перешел через улицу, ступил на тротуар, и тут меня остановил голос:

— Товарищ солдат, на минуточку.

Передо мной стоял комендантский патруль. Мичман и два матроса с повязками на рукавах. Они смотрели на меня внимательно и чуть насмешливо.

— Почему не приветствуете? — спросил мичман.

Мир стал для меня реальным. Каменные громады домов закрывали небо. Люди с любопытством оглядывались на нас. Мичман ждал ответа.

Что сделал бы каждый на моем месте?

— Виноват, не заметил, — пробормотал я и поспешно приложил руку к фуражке.

Но было уже поздно.

— А почему капитан-лейтенанта не приветствовали? — допрашивал мичман, кивнув куда-то влево.

— Тоже не заметил…

Я стоял перед ним не шелохнувшись, боясь смотреть по сторонам. Больше всего я боялся, что появится Даша и станет свидетельницей моего позора.

— Не заметили… — криво усмехнулся мичман. — Дисциплины нет!

Я стал препираться — длинно, путано и тем погубил себя. У меня отобрали документы и повели в комендатуру. Впереди вразвалочку шел мичман, за моей спиной — оба матроса.

Дежурному коменданту я был представлен как злостный нарушитель воинской дисциплины, вступивший в пререкания с патрулем.

— Ну, что ж, на гауптвахту, трое суток ареста, — определил комендант.

И не успел я опомниться, как лишился ремня, папирос, спичек. Потом я шел по длинному гулкому коридору и никак не мог поверить, что все это происходит со мной.

Но это было со мной. Открылась окованная железом дверь, я вошел в полутемное помещение. Дверь захлопнулась, и я услышал грохот задвигаемого засова. Да, это было со мной» Я осмотрелся. На стенах виднелись надписи в стихах и прозе. «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», — гласила одна из них, подписанная полным титулом: «Старшина 2-й статьи Селезнев».