Драконослов

— Срока осталось ещё семь лет. Это слишком долго, даже если за это время ты всё перескажешь мне — нас всего двое: неоправданно велик риск потерять уникальные знания.

— Тогда давай я пойду один! Покажи мне дорогу — и я пойду один.

— Одного тебя не пустят, а самое страшное, что мне грозит — это ещё лет десять изгнания. Если твои знания сочтут достаточно ценными — а я уверена, что так и будет — меня должны наградить, скорее всего, разрешат переселиться в «видимость от родных ворот». Так что мы идём, это слишком важно.

— А нельзя как награду вообще отменить изгнание? Ведь именно благодаря ему мы и встретились? И что такого хорошего в «видимости от родных ворот»?

— Но награда за что-то не может отменять наказание за то же самое! Это же очевидно! Есть плохое дело — за него положено наказание. Есть хорошее дело — за него положена награда, и это две разных вещи! Вот, например, «видимость от родных ворот» — это не буквально, это разрешение жить ближе одного дня пути и встречаться с родственниками не только по праздникам — это очень сильное послабление для изгнанника, но не отмена самого изгнания.

— Брр, ладно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Но почему именно сейчас? Почему не сразу, как только я тебе рассказал о своём мире? Или не тогда, когда ты улучшила мою память?

Вильгельмина сначала посмотрела на меня с искренним недоумением, а потом задумалась. Ответ её прозвучал весьма неожиданно.

— Вот и поэтому тоже очень важно, чтобы ты поговорил со старейшинами. Мы очень любим строить планы, но ещё больше любим следовать им до последней запятой — даже когда ситуация меняется. Нам проще заранее предусмотреть и тщательно проработать сто вариантов, чем хоть в мелочи отклонится от выбранного. А ты — не такой, я видела, как ты что-то делаешь. У тебя тоже есть план, но ты не прорабатываешь его, а… — Она задумалась, подбирая слова. — Ты не планируешь детали заранее, а составляешь для них маленькие планы, когда сталкиваешься с ними…

— Ну да, программирование сверху вниз, это нас в институте учили. Сначала мы определяем общие черты алгоритма: что у нас есть на входе, что нужно на выходе, какие будут основные блоки. Потом мы таким же образом разбираем каждый блок, и так до тех пор, пока получившиеся кусочки не окажутся достаточно простыми, чтобы их можно было «просто сделать». Думаю, вы составляете свои планы так же. Просто не обязательно составлять сразу весь план — в ходе работы может найтись другой, более удобный путь. Или более быстрый… — Я сбился с мысли, глядя на торжествующее выражение на её лице.

— Вот! Ты не только мыслишь другим путём, ты ещё и умеешь объяснить этот другой путь! Такие знания обязательно будут полезны!

* * *

Вильгельмина рассказала, что, по мнению историков, раньше, до того, как сформировался нынешний календарь, дварфы отмечали только два праздника — весеннее и осеннее равноденствие, определяя их по светилам (и нет, они не живут всё время в пещерах — есть поверхностные комплексы в закрытых горных долинах, куда не смогут пробиться враги), и они — суть пережитки прошлого, когда полудикие предки дварфов верили в духов природы. Сейчас уже никто в них не верит, но сила обычая велика, и праздники всё равно отмечают: весной надлежит поутру окунуться в текущую воду — засвидетельствовать, что солнце действительно растопило льды, а осенью — просто разжечь вечером большой костёр и вкусно покушать: засвидетельствовать, что холода наступили, но урожай собран и еда на зиму есть. Собственно, если бы не этот обычай — она бы меня и не нашла, дварфы очень не любят хоть сколько-то большие водоёмы (из-за тяжёлых костей у них очень отрицательная плавучесть и плавать они не могут), зато в бане парятся каждую десятидневку обязательно и с удовольствием, а моются вообще ежевечерне.

Глядя в пламя костра, я рассказывал Вильгельмине про земные обычаи, про Масленицу и Великий пост, про праздники урожая в разных культурах, про переход языческих праздников и обычаев в христианскую традицию и, раз уж зашла речь, про религию вообще. Немного поколебавшись, она сказала, что у дварфов тоже есть определённые взгляды, но чужакам о них рассказывать не принято. Настаивать я не стал, сославшись на прогрессирующую веротерпимость моего мира — мол, лишь бы с другими не ссорились, а так пусть верят, во что хотят.

* * *

Путь до Эдельштайнбергшлосс — «Крепость Гора Самоцветов», я всё-таки осилил перевод — мне не особо запомнился: увесистый рюкзак и непрерывный, хоть и пологий подъём как-то отбивают желание любоваться видами уже через час-другой ходьбы, тем более, что лес мало отличался от привычной мне средней полосы, особенно, если не приглядываться. К тому же свежеулучшенная память всё ещё требовала определённых сознательных усилий, так что приходилось ежевечерне тратить полчаса-час на разбор и сортировку воспоминаний — что-то отправлялось в «долгий ящик» как малоактуальное, а что-то помечалось тегами, снабжалось ссылками прямыми и обратными, и отправлялось в мою личную «вики».

Судя по движению местного солнца, мы находились градусов на десять-пятнадцать севернее экватора, и шли практически ровно на восток, параллельно видневшейся к северу здоровенной горной гряде, сначала по поросшим лиственным лесом предгорьям (видимо, домик Вильгельмины находился довольно высоко в горах или этот мир чуть прохладнее), затем — по почти голым, если не считать колючих кустарников, отрогам гор, и через три дня, поднявшись минимум на километр, а то и на все два, вышли к ничем не выделяющейся среди соседних лужайке. Вильгельмина уверенно подошла к одному из крупных валунов, прикрыв его собой от моего взгляда быстро сделала сложное движение рукой — видимо нарисовала руну-пароль — и рядом с валуном открылся проход…. однозначно дварфийский: полтора на полтора метра. Она махнула мне рукой, явно привычно пригнулась и, ностальгически вздохнув, двинулась вперёд. Мне вспомнился пратчеттовский капрал Моркоу и его письма родителям…

Едва мы прошли — за неимением более подходящего термина — шагов двадцать, с лёгким гулом проход за нашими спинами закрылся. В образовавшейся кромешной тьме Вильгельмина продолжила уверенно шагать, а я вспомнил про способность дварфов видеть в темноте… и ориентироваться в толще скал.

— Погоди! — Негромко позвал я Вильгельмину. — Я ничего не вижу!

Судя по глухому удару и шипению, мои слова удивили её даже сильнее, чем до того разница в реакции и «дырявая» память.

— Как ничего не видишь? — Изумлению её не было пределов.

— Совсем ничего. Мне тут темно. Можно сделать какой-нибудь свет? Как домашний фонарик? Хотя бы один?

— Что, совсем-совсем ничего? — Продолжала допытываться Вильгельмина.

— Совсем-совсем ничего. Если хочешь, давай подождём ещё минут десять — глаза совсем привыкнут, может, что и разгляжу. — Со стороны её голоса долетел слабый порыв воздуха — видимо, она помахала рукой, проверяя мои слова.

— Удивительно! Вот теперь я действительно верю, что ты из другого мира. Есть разные народы, но в полной темноте видят все. — Она сказала что-то ещё, но очень тихо, я не расслышал, что именно, и щелчком пальцев зажгла маленький огонёк. Сразу стало веселее. Проход был всё такой же серый, низкий и широкий, прямой, как стрела.

— Уф, так гораздо лучше! Идём? — Вильгельмина прошипела явно что-то ругательное.

— Теперь я ничего не вижу! Фонарик сбил темновидение, а для дневного зрения он слишком слабый! И ярче сделать не получится, обычаи…

— А если подождать, чтобы глаза привыкли? Мои уже привыкли… — Перебил я её, услышав про обычаи. Ответом мне стало явно несогласное неразборчивое шипение.

Я осмотрелся по сторонам. И пол, и стены, и потолок были гладкие и ровные, как отшлифованные. Видимо, придётся на ощупь. Удивляться неспособности дварфов видеть при слабом свете я не стал: хватит с них и того, что они уже могут — должны же и у меня быть хоть какие-то преимущества!