Драконы моря

Как раз в это время императрица лежала больной в постели, и все царедворцы по этой причине были в её покоях, и у них не было времени отвлечься на что-либо ещё; поэтому за принцессой Зоей следили не так ревностно, как обычно, и она сумела воспользоваться этой возможностью, чтобы соблазнить моего сына. Старик сказал, что нет сомнений в том, что вина целиком лежит на Зое, ибо никто не поверил бы, что сам мальчик тринадцати лет мог вынашивать такие дерзкие замыслы. Но уже ничего не могло изменить случившегося, и Сумбат счёл это наихудшим ударом судьбы, что когда-либо обрушивался на него.

Но я лишь посмеялся над его рассказом, подумав, что мальчик повёл себя как истинно мой сын, и попытался успокоить старика, сказав ему, что Хальфдан пока ещё слишком юн, чтобы подарить Зое маленького императора, как бы сильно они оба не старались; и то, что хоть одежды для коронации и помялись, но вряд ли они понесли какой-то действительный ущерб. Но евнух продолжал хныкать и стенать. Он сказал, что все наши жизни в опасности – его, его жены, моего сына и даже моя – ибо император Константин прикажет немедленно убить нас всех, если узнает о случившемся. Никто, добавил он, не может усомниться, что Зоя не испугается того, что её видели с Хальфданом, ибо хотя ей всего лишь пятнадцать, характер у неё как у пышущей пламенем дьяволицы, а не краснеющей девственницы, поэтому нет сомнения, что она снова будет пытаться соблазнить моего сына, благо что он единственный в её окружении кто не похож ни на женщину, ни на евнуха. А когда этот позор выйдет наружу, Зоя отделается в худшем случае упрёками от епископа, зато все мы будем казнены.

Понемногу его страх начал передаваться и мне. Я вспомнил о виденных мною людях, которые были изувечены и убиты за оскорбление императорского достоинства за все годы, что я служил в варяжской страже. Я послал за моим сыном, и мы оба набросились на него с упрёками за то, что произошло, но он сказал что ни о чём не сожалеет. Это случилось не в первый раз, сказал он, и его не надо было соблазнять как невинное дитя, ибо он разбирается в любви не хуже Зои. Я понял, что теперь ничто не сможет их разлучить, но большое несчастье постигнет всех нас, если мы позволим их встречам продолжиться. Поэтому я запер сына в доме евнуха и отправился во дворец, чтобы добиться встречи с начальником дворцовой стражи.

Его звали Захарий Лакенодрако, и он носил титул главного оруженосца, что является большой честью среди византийцев. Это был высокий старик достопочтенного вида, с пальцами унизанными драгоценными перстнями, мудрый и сладкоречивый, но хитрый и исполненный яда в душе, как любой вельможа в Миклагарде. Я смиренно склонился перед ним и сказал, что мне не по душе быть телохранителем, и что я прошу дозволения провести оставшиеся годы службы на императорских военных кораблях. Он задумался над моей просьбой и нашёл трудным её исполнить. Но затем поразмышляв, он заключил, что сможет помочь мне, если я окажу ему ответную услугу. Его желание, сказал он, чтобы архимандрит Софрон, который был исповедником Константина, получил бы добротную взбучку, ибо он стал его злейшим врагом и в последнее время наговаривал базилевсу на Захария у него же за спиной. Он желал бы, чтобы я сделал всё без кровопролития мечом или копьём, а только лишь хорошей палкой, которой можно было бы вбить в архимандрита немного ума. И добавил, что лучше всего было бы устроить дело вечером возле императорских садов, через которые Софрон обычно спешил домой от базилевса на своём белом муле.

Я ответил, что уже долго являюсь христианином и это будет тяжким грехом для меня поднять руку на святого отца. Но он по отечески пожурил меня, объяснив, что я заблуждаюсь. «Ибо архимандрит», – сказал он – «еретик и путает две ипостаси Христа, что и явилось причиной того, что мы стали врагами. Поэтому побить его палкой будет благочестивым деянием. Но это опасный человек, и будет мудрым, если ты возьмешь с собой по меньшей мере ещё двоих помощников. Ибо перед тем как стать монахом, он был предводителем разбойников в Анатолии, и всё ещё легко может лишить жизни человека ударом кулака. Только очень сильные мужи, такие как воины из варяжской стражи, способны задать ему достойную трёпку. Но я уверен, что твоя сила и проницательность помогут устроить это предприятие. Главное, позаботься о добрых палках и сильных людях.»

Так говорил оруженосец Захарий, обманывая меня и ввергая в грех. С тех пор Господь продолжает наказывать меня за избиение святого человека; ибо хотя он и мог раньше быть нечестивым, но всё равно оставался святым человеком. Но тогда, я не понимал этого. Я взял двух товарищей на которых мог положиться, Оспака и Скали, снабдил их вином и деньгами и предложил им отколотить человека, который путает две ипостаси Христа. Их сначала удивило, то что потребуется трое нас, чтобы справиться с одним, но когда вечером мы набросились на архимандрита, их удивление рассеялось. Ибо, когда мы напали на него, его мул тут же лягнул меня, а своими чётками, которые он носил на руке, и которые оказались сделаны из тяжёлых свинцовых бусин, он так сильно ударил Скали по виску, что тот рухнул замертво и больше не поднялся. Но Оспак, здоровенный парень с Эланда, сильный как медведь, стащил его с седла и сбросил на землю. К тому времени наша кровь уже кипела в жилах, и поэтому мы отколотили архимандрита сильнее, чем рассчитывали. Он же изрыгал проклятья и взывал о помощи, но за это можно было не беспокоится, ибо когда в Миклагарде кто-то слышит крик о помощи, то сразу же бежит в другую сторону, чтобы не быть потом обвиненным в преступлении. Наконец, мы услышали стук копыт и поняли, что это приближаются хазарские лучники из городской стражи, так что мы оставили в покое архимандрита, который был уже не в силах подняться на ноги и пустились наутёк. Но мы не смогли забрать с собой Скали.

На следующий день я вернулся к Захарии, который был настолько доволен, тем как обернулось дело, что принял меня с великими почестями. Всё, как он довольно сказал, вышло даже лучше, чем он смел надеяться. Скали был уже мёртв, когда стража нашла его, и теперь архимандрит оказался в тюрьме по обвинению в уличном насилии и убийстве. Теперь можно было рассчитывать, что он окажется на свободе не раньше, чем лишится ушей, ибо император Константин боится своего брата, а базилевс Василий всегда требовал суровых наказаний для монахов уличённых в неподобающем поведении и кроме того он очень не любит, когда убивают его телохранителей. Так что в награду за успех моя просьба будет незамедлительно исполнена. Он уже поговорил, по его словам, со своими значительными друзьями занимающими высокое положение при дворе, и что очень скоро я буду назначен капитаном одного из багряных кораблей, которые считаются самыми лучшими во флоте императора.

Вышло так, как он обещал, ибо даже византийские царедворцы иногда держат своё слово. Я получил назначение на прекрасный корабль и как можно скорей отплыл со своим сыном подальше от императорского дворца и несчастий, которые он нам сулил. Мы гребли по направлению к землям Апулии, где сражались с последователями Мухаммеда, как с сицилийцами так и с теми кто был родом из более отдаленных мест. Мы долго оставались там и пережили немало приключений, о которых было бы слишком долго рассказывать. Мой сын рос сильным и прекрасным. Я сделал его лучником на своём корабле. Ему нравилось море и мы были счастливы там. Но когда мы были на суше, он часто увлекался женщинами, как это постоянно случается с молодыми людьми, и это приводило к размолвкам между нами. Когда мы стояли на якоре в императорских гаванях, в Бари или Тарентуме в Апулии, или в Модоне, или в Непанто, где находились корабельные верфи, и где нам платили за службу серебром, там всегда во множестве были женщины на любой вкус, ибо, где бы ни оказались мореплаватели с добычей и серебром, в это место всегда с готовностью стекаются женщины. Но в тех же городах были и военачальники называвшиеся стратигами, и обутые в отделанную серебром обувь флотские предводители, и городские чины зовущиеся асикритами и логофетами, которые заведовали делами налогов и выплатами жалованья. И у всех у них были жёны, красивые женщины с голосами подобными воркованию голубей, белыми руками и разукрашенными глазами. Они были исполнены притягивающего колдовства, но не для нас норманнов, как я часто повторял Хальфдану.

Но он обращал мало внимания на мои речи. Несчастьем было то, что женщин всегда тянуло к нему, а он полагал, что только самые лучшие из них достойны его, как возлежавшего с дочерью самого императора. Византийские женщины пылки своим нравом и часто наставляют рога своим мужьям, если их обуревает похоть. Но мужья не выносят, когда их обманывают, и те из них, кто занимает высокое положение, велят предавать смерти молодых людей на которых падает подозрение в прелюбодеянии, и часто убивают заодно и своих жён, чтобы успокоить свой дух и затем жениться снова в надежде на более удачливый брак. Я только и делал, что молил Хальфдана оставить в покое замужних женщин и довольствоваться теми, чья добродетель их собственное дело. И если бы он следовал моим советам, то того, что случилось, никогда бы не произошло. Он был бы сейчас жив, и я бы не был таким, каков теперь. И я не сидел бы здесь, рассказывая тебе про булгарское золото. И лучше бы было так. Его убили не из-за женщины, но из-за золота. Но женщина была виной тому, что наши пути разошлись и всё остальное последовало за этим.

Это случилось в то время, когда императорский оруженосец Захарий Лакенодрако выплюнул хлеб причастия в лицо своему недругу архимандриту Софрону, который к тому времени вернул себе благосклонность императора, и возопил перед собравшимся двором, что архимандрит отравил его. За это священнослужитель был наказан плетьми и изгнан в удаленный монастырь, но и Захарий поплатился своей должностью и своими ушами за оскорбление Христа. Ибо даже, если христианин знает, что причастие отравлено, то он должен смиренно проглотить его, а не выплевывать и вопить об этом на весь белый свет.

Когда вести об этом из Миклагарда достигли меня, я неистово расхохотался, подумав, что трудно было бы решить, кто из них двоих более исполнен зла, и что теперь намерения их обоих лишить своего противника ушей, исполнились

Но у Захария был сын по имени Теофил. Ему было уже тридцать лет, и он служил при императорском дворе. Когда его отец потерял свою должность и уши, Теофил добился приёма у обоих императоров и пал перед ними на колени. Он сказал, что прегрешение совершённое его отцом было воистину непростительным, но последовавшее наказание стало столь лёгким, что слёзы счастья выступают у него на глазах, когда он думает о мягкосердечии судей. Итак, он восхвалял добродетель обоих императоров с такой страстностью, что вскоре базилевс Василий сделал его своим казначеем на флоте. Это значило, что он теперь надзирал за дележом всей добычи, какую бы ни захватили императорские корабли и вдобавок заведовал выплатой морякам серебра.