Драконы ночи

– И тут надо с лишением прав решать срочно, – сказал Шапкин Кате. – Девчонка нам по приметам не подходит, да и этот хмырюга клянется, что… ну, в общем, не было ему никаких выгодных предложений насчет дочки. А было бы, продал, глазом не моргнул. А что потом будут с ней делать – к чужим детям подсылать с письмами подметными или же развратом заниматься втихаря под одеялом, ему по фигу. Он даже ответить толком не может, сколько им лет и как их зовут – детей-то его. И когда ели они у него, у скотины, последний раз. Сталин бы за такие дела – за такой вот беспредел родительский сразу бы расстрелял. К стенке, и точка. А мы все миндальничаем, уговариваем, к совести его родительской взываем. А потом заберем отпрысков на государственное попечение, чтобы ему совсем стало вольготно водку жрать. Сталин бы ему показал кузькину мать.

– Это Хрущев говорил, – поправила Катя.

– Хрен редьки не слаще, – хмыкнул Шапкин.

У него был какой-то свой план, свой метод поиска. Но Катя лишний раз не хотела надоедать ему с вопросами – в этом коммунальном аду было вообще не до вопросов.

«Как они только живут здесь? – ужасалась она. – И сколько их таких». Контраст с «Валдайскими далями» с их европейской обстановкой, ухоженным парком, чистыми дорожками, оборудованным пляжем был так велик, что на сердце от всей этой разницы становилось тяжело и неспокойно. Это было самое настоящее «дно».

Но, как оказалось, до «дна» они с Шапкиным в своих поисках еще не добрались.

Минуло два часа, с «хатами» и их обитателями остались разбираться сотрудники ПДН. Шапкин скомандовал: теперь на «поплавки». Издали, как помнила Катя, эти самые «поплавки» – речные дебаркадеры выглядели весьма даже колоритно. Этакая городская достопримечательность, что-то вроде поселения «свободных художников» или «вороньей слободки» – хоть и в черте города, но все же на лоне природы, среди воды и облаков.

Вместо воды оказалась зловонная тина, вместо облаков – кухонный чад. «Поплавки» больше всего походили на сараи, грубо, кое-как сколоченные из досок, изнутри утепленные от ветра и стужи чем попало – фанерой, гнилой вагонкой, картоном. Вблизи все напоминало огромную помойку на сваях.

Шапкин без колебаний остановил свой «мобиль» у самого запущенного с виду «поплавка». С берега на борт вела ржавая лестница. Снаружи по всей длине строения было сооружено что-то вроде крытого помоста или балкона, куда выходили обшарпанные двери. Прямо посреди балкона валялось опрокинутое мусорное ведро. Из него вывалились смятые пивные банки, скомканные газеты, кожура от бананов, сочилась какая-то грязная жижа. И вот среди всего этого гноища Катя, которая, по правде сказать, уже потеряла веру, что их поиски увенчаются успехом, увидела…

Ребенок рылся в мусоре. Девочка лет пяти – беленькая, в нечесаных всклокоченных кудряшках, сидела на корточках, погрузив обе ручонки в отбросы. Она была босая, в длинной не по росту рваной футболке и в болоньевой курточке. Куртка была грязная, засаленная, но РОЗОВАЯ. Девочка на глазах у Кати извлекла из кучи сгнившую банановую кожуру, растянула ее, ища, нет ли там внутри огрызка. Огрызок – черный гнилой был. И она немедленно потянула свой трофей в рот.

– Выплюнь! – не выдержала Катя. – Пожалуйста, ну, пожалуйста, выплюнь это!

Она ринулась к девочке. Катя ни в чем еще не была уверена, просто эта девочка очень похожа на ту, что описывала Даша. Вчера болтали о призраках улицы Ворошилова, о маленьком создании по имени Май – кудрявом и розовом, в детских гамашах далекого сорок восьмого. А здесь посреди всего этого взрослого дерьма, посреди отбросов и гнили сидел вовсе не призрак, сидел живой ребенок из плоти и крови, голодный, брошенный, и до него не было никому дела. По набережной мимо «поплавков» ехали машины, на площади шумел рынок, пассажиры штурмовали автобусы, вверх по реке пыхтела баржа. «Она хотела бы жить на Манхэттене», – доносилось с ее кормы. Никто не выглянул из капитанской рубки, и все двери «поплавка» были закрыты. За одной бубнило радио, за другой визгливо пели «Ой, мороз-мороз», а за третьей гремели залпы матерной ругани – мужские голоса и перекрывающий их, похожий на сучий лай – женский.

Катя подхватила девочку на руки. Вытащила гнилую кожуру у нее из ладошки.

– Отдай, мое! – захныкала девочка. – Сволочь такая, дай! Мое!

Катя прижала ее к себе. Маленькое тельце извивалось у нее в руках, девочка хотела назад – на пол, к мусорному ведру и его содержимому.

– Подожди, ну подожди, успокойся ты, ну, пожалуйста, не плачь…

Шапкин тем временем ударом ноги распахнул ту дверь, за которой скандалили. В сизом дыму Катя увидела стол, покрытый газетами, батарею бутылок, двух мужиков – одного бородатого в телогрейке, а второго совсем еще юнца – в тельняшке, которые как петухи наскакивали на женщину в разорванном, лишенном пуговиц ситцевом халате. Халат расходился спереди, и всему свету были видны ее груди – смуглые и полные, с алевшими свежими царапинами. Зрелище это, видимо, ударяло в башку бородачу и его приятелю – вид у них был совершенно невменяемый, осатаневший. Но женщина была не промах и даже в таких ситуациях умела постоять за себя. На глазах Кати и Шапкина она шарахнула по лицу бородача веником. Тот отпрянул, завыл:

– Все, теперь кровь пущу, курва, Серый, держи ее!

Шапкин сграбастал юнца сзади за тельняшку и пинком под зад выбросил его наружу. Катя с девочкой на руках едва успела отпрянуть в сторону. Следом полетел и бородач.

– Все воюешь? – тоном таможенника Верещагина осведомился Шапкин у спасенной. – Допились?

Она пялилась на него тупо, потом икнула, плюхнулась на табурет. Груди ее вывалились на газеты.

– Иди ты!..

Шапкин оглянулся – в углу на табуретке стоял таз с мыльной водой, в нем было замочено какое-то тряпье. Он взял его и с размаха окатил ее водой с головы до ног. Она захлебнулась, закашлялась, а он, не давая ей опомниться, начал трясти женщину так, что голова ее моталась и груди тряслись, как желе.

– П-п-пусссти! Т-т-ты что…?!

– Дочь в «Дали» вчера утром возила?

– В какие, на хрен, дали?

– В наши, а то не знаешь, в какие. Кто с тобой был?

– Когда?

– Вчера!

– А я помню? Пусти меня! – Она попыталась запахнуть халат. – Соседи, гляньте, что делается! Мент меня раздевает! Насилует!

– Заткнись, – Шапкин отпустил ее. – В КПЗ сегодня, Тамарка, ночевать будешь, там тебя и оденут, и разденут, и обуют…

– Чой-то в КПЗ?

– Авось вспомнишь, кто вчера тебе наливал.

– Никто не наливал.

– Девочку кто у тебя брал вчера в «Дали»?

– В какие дали… Ах, в «Дали»…

– Кто? Наш? Здешний?

– Чувак один подкатился. Я к подружке шла, ну в гости, ну и Настюха вместе со мной, куда ж она без меня-то. А он, козел безрогий, тут как тут. Прикинула я, с подружкой посижу, пивца попьем, тем более угостил он меня… Пока я с ней, он с Настюхой прокатится – туда-сюда, тудема-сюдема, – Тамарка хрипло засмеялась. Она была сейчас похожа на женщину-череп, порождение фантазии незабвенного и ужасного Стивена Кинга. И какие там, к черту, призраки с улицы Ворошилова перед этим вот «венцом эволюции»!..

– Заплатил он тебе?

– А тебе-то что?

– Какой он из себя?

– Чувак. Первый раз видела его. Не помню толком. Не в себе малость была.

– Пьяная?

– А я и щас пьяная. Ох, пьяная я, – Тамарка помотала головой. – Ну есть, есть за мной грех, ну казните меня, сажайте меня в тюрьму.

– Я повторяю, какой он из себя? – Шапкин повысил голос. – Старый, молодой, лысый, с бородой, с усами.

– Такой же, как ты вроде. Вроде без усов. Кепура на нем такая американская с козырьком, на нос надвинута.