Драконья доля

А к следующей зиме в доме появилась Лив. То есть Ливая. Темноволосая, с крепкими руками и грудью, уверенной поступью, широкой улыбкой. Я очень скучала по маме, и Лив поняла — меня не ругала и не торопила. Поручала мелкие дела, помогала, если я не справлялась, научила прясть и вязать. Рукодельница, она умела даже стричь овец и плести из тонкой шерсти кружевные шали. И готовила небывалой вкусноты наваристые борщи с пряными травами. И в избе было всегда чисто — пол выметен, стол выскоблен.

Правда, когда через год родились двойняшки — Милёна да Белёна, — жить стало труднее. Сестрички орали, как резаные. То газы мучили, то зубы резались. Я, как самая в семье бесполезная, отвечала за то, чтобы остальные могли выспаться. И не спала сама. Вот тогда-то бабка Рилея и попросилась в баньку. Сначала отчим возражал, мол, баня для другого нужна, но тут бабка показала норов: напомнила, что и изба, и поле — это всё досталось от её дракона. И бумага о том есть. Так что банька для старухи — наименьшее, что Ортей может сделать. Уж если пришёл почти на готовое, пусть хоть другую баню сам себе построит! Лес рядом, за брёвна платить не надо. Найми одного-двух помощников, за пару недель управишься!

Скандалили два дня, а не разговаривали ещё почти год.

А у меня появилось место, где можно посидеть спокойно. Бабка Рила, которой я относила еду три раза в день, смотрела на меня подолгу, качала грустно головой:

— Эх, Шини, в отца ты пошла. И волосом, и лицом… Хоть бы судьба у тебя по-другому сложилась…

А мне нравилось слушать рассказы про деда. Очень хотелось понять — как это, быть драконом? Как летать по небу? Колдовать? Может, и во мне есть эта сила?

Увы, Рила помнила мало. Морщила лоб, пожимала плечами.

— Он иногда сядет у стенки, скрестив ноги, и сидит так час, два… Называл это метировать. Или медировать? Прости, детка, не помню, и какой толк в этом медировать — мне неведомо.

Я попыталась прояснить это сама, при всяком удобном случае усаживаясь, скрестив ноги, но только нарвалась на отповедь отчима. Тот сначала поинтересовался, что за странности, потом посмеялся, сказав, что чем бы ни занимался дед, а во мне драконья часть слишком мала, чтоб вышел толк. И, наконец, запретил так садиться. Потому что если эдак выкаблучиваться — ноги станут кривыми, а кривоногую девку никто замуж не возьмёт.

Я ещё и девкой-то не была, но кривых ног всяко не хотела. Впрочем, насчёт замужества тоже не была уверена — вспоминая стоны умиравшей матери и глядя на то, как переваливается Лив с огромным животом — она как раз в ту пору носила четвёртого, — острого желания найти половинку своего сердца, как пелось в песнях, почему-то не возникало.

До тех пор, пока однажды, пойдя за водой к колодцу, я не увидела, как Бор колет у крыльца дрова. Я даже не поняла, что застыла, пялясь на раздетого до пояса светловолосого парня, пока меня не пихнули кулаком в спину.

— Син, чего встала, тропинку перегородила? Ты за водой или как? — голос хохотушки Тиры вырвал меня из столбняка.

Я покраснела до макушки и заторопилась к колодцу.

Вот только сам Бор на меня никакого внимания не обращал… Да и понятно. Чёрная, как головёшка, жилистая, а не фигуристая, да с придурью — всё в небо пялится, ворон считает. Во всяком случае, в глазах Ортея я выглядела именно такой.

А ещё я подслушала разговор отчима с Лив. Та уговаривала его не трогать меня ещё хотя бы пару лет — все же знают, что дети с долей драконьей крови развиваются дольше! А тот смеялся, что зато драконята — двужильные. И, мол, ничего, справлюсь. А вот выдать меня замуж, да лучше в другую деревню, надо поскорее — пока в разум не вошла да не вспомнила, что из кровных родичей первого хозяина одна осталась. А то начну долю в приданое требовать, а какая тут доля, когда у самих дочери, причём Милка и Белка — почти на выданье, да сын подрастает?

Как бы то ни было, с того разговора прошло больше года, а меня никто пока не беспокоил. А сама я очень усердно поливала огород, чтобы иметь повод почаще бегать к колодцу. Впрочем, толку от этого не было никакого — только душу травить.

Зато подросла я уже настолько, что стала ходить на девчачьи вечеринки и посиделки. Хорошо! Вроде рукодельничаем — с мотками шерсти, спицами или крючками, сидим в светлой горнице, как бы вяжем. А на деле — хихикаем, да обсуждаем, кто за кого по осени, как в деревню приедет на пару дней священник храма из Вердена, замуж пойдёт. А снаружи в окна парни заглядывают. Или вырезанные из тыкв страшенные рожи на палках суют, чтобы мы визжали. Весело!

Пока вспоминала, почти дошла до колодца. Ой, в доме Бора занавеска шевельнулась. Интересно, кто там?

— Син! Да что ж за место заколдованное! Который раз вижу, что ты идёшь-идёшь и вдруг раз — столбом застыла! — смех Тиры прервал воспоминания.

Подружка подбоченилась, прищурилась, уставилась пристально:

— Или не в тропинке дело?

Я замотала головой и, повернувшись, гремя вёдрами, припустила к срубу впереди.

— Угадала! — раздалось сзади.

Ну вот, к вечеру вся деревня будет знать, что я сохну по Бору…

Знала бы, чем обернётся моя рассеянность… Но разве могла я предположить, что Ортей, до которого тоже докатились слухи, что падчерица влюбилась, поступит так? Я-то, наоборот, смутно надеялась, что отчим захочет помочь, сходит, потолкует с отцом Бора, как заведено. Что я надену вышитую красной нитью белую рубаху, которая уже три года лежала в моём сундуке для приданого, голубые бусы, оставшиеся от мамы, хорошую синюю полотняную юбку с поясом-шнуром, украшенным кистями, и нас с Бором оставят в избе вдвоём — поговорить. Вдруг всё б и сладилось? Ведь вот же она, возможность мирно уйти из дома… и бабушка была бы рядом…

Да только либо Ортей знал, что шансов у меня нет, либо полагал, что отец Бора кусок поля за мной потребует, и всё вышло совсем не так. Отчим уехал. На целых два дня. А вернулся не один, а с незнакомым мужиком своего возраста. Тот сразу мне не понравился — почти квадратный, какой-то злой, и борода длинная, как у козла. И всё щурился на меня, пока я помогала коня распрягать.

А после ужина отчим позвал меня в горницу, где за столом, с бутылкой первача, сидел с тем самым дядькой.

— Вот, Син, знакомься. Это Гар из Соснового Дола, твой жених. Хозяйство у него не хуже нашего, дом большой. Будешь женой и хозяйкой! По осени — мы уж договорились — играем свадьбу.

Я в ужасе уставилась на сивобородого.

Тот поднялся со скамьи, шагнул ко мне:

— Пусть рот раскроет — зубы посмотреть хочу. — Уставился тяжёлым взглядом прямо в глаза: — Слышала, что я сказал? Ну?!

Обернулась к отчиму, ища поддержки, но тот только кивнул.

— Муж — глава дома и твой хозяин. И перечить ему не вздумай — хуже себе сделаешь! Давай, разевай рот! Что, убудет тебя, что ли? Сама понимаешь, приданого у тебя нет, а держать тебя тут век, как твою бабку, никто не станет.

Хотела было возразить, сказать, что это мой дед, а не он, построил этот дом, раскорчевал наше поле… уставилась в твёрдый прищур серых глаз — и осеклась, проглотив всё, что вертелось на языке.

— И не реви! Мужчины бабьих слёз не любят! Радуйся, что семью отблагодаришь — Гар тебя без приданого берёт. Только сундук с собой и возьмёшь.

Я покорно кивнула. Мыслей не было, остались только паника пополам с отчаяньем… как, как же это? Мне нет шестнадцати, а этому сколько? Сорок, сорок пять? Псивая борода, запах сивухи пополам с чем-то кислым… А как же бабушка? И Бор?