Дракула
Шрифт:
Я пошла туда и прочитала:
«Эдвард Спенслаф, убит пиратами у берегов Андреса в апреле 1854 г. в возрасте 30 лет».
Когда я вернулась, мистер Свейлз продолжал:
— Скажите на милость, кому это надо волочь мертвяка сюда? С Багамских-то островов! Как же, ищите его здесь, под этим камнем! Да я вам дюжину таких назову, чьи кости остались в морях Гренландии, во-он там, — и он показал на север. — Бог весть куда их занесло течением. А вон памятники к вам поближе. Своими молодыми глазками вы прочтете на них ложь, вон — мелкими буковками. Этот Брейтувейт Лоури — я знал его отца — погиб на «Живом» около Гренландии в двадцатом году; или Эндрю Вудхаус — утонул в тех же морях в 1777, а Джон Пэкстон — у мыса Фарвеля [89] годом позже; старый Джон Ролингс, чей дед плавал со мной, утонул в Финском заливе в пятидесятом. А ну как все они рванут в Уитби под звуки трубного гласа? Представляю себе, что
89
Самая южная точка Гренландии.
Очевидно, это была какая-то местная шутка, потому что старик расхохотался после сказанного, а его дружки с удовольствием к нему присоединились.
— Но вы не совсем правы, — возразила я ему. — Вы исходите из того, что все эти несчастные или их души должны иметь с собой свои надгробные плиты в день Страшного Суда. Вы считаете это обязательным?
— А на что еще нужны эти камни? Ответьте-ка мне, мисс!
— Для родственников, я думаю.
— Для родственников, вы думаете! — повторил он с презрением. — Какое же им удовольствие от того, что они знают: на плитах — вранье? Да вам любой местный подтвердит, что все эти надписи лгут. — И указал на каменную плиту у самых наших ног, рядом со скамейкой. — Прочтите вранье на этом камне.
Я со своего места не могла разобрать надпись — буквы были вверх ногами, — но Люси сидела поближе, она наклонилась и прочла:
— «Дорогой памяти Джорджа Кэнона. Умер, исполненный надежды на чудесное воскресение, 29 июля 1873 г. Упал со скалы в районе Кетленесса. Горячо любимому сыну от его скорбящей матери. Он был единственным ее сыном, а она — вдовой». Мистер Свейлз, пожалуй, я не вижу ничего забавного в этом! — прокомментировала Люси очень серьезно и даже несколько строго.
— Вы не видите ничего забавного! Ха-ха! Да вы просто не знаете, что «скорбящая мать» — настоящая мегера, она его ненавидела, потому что он был калекой — сильно хромал, а он ненавидел ее и поэтому покончил с собой, чтобы она не получила страховку за него. Он снес себе полголовы выстрелом из старого мушкета, которым они распугивали ворон, однако на сей раз мушкет сработал наоборот — он привлек ворон, да еще мух. Вот так «любимый сын упал со скалы». А что касается надежд на «чудесное воскресение», то я сам часто слышал, как он говорил о своей надежде попасть в ад, поскольку его мать так набожна, что наверняка попадет в рай, а ему бы не хотелось оказаться с ней в одном месте. Так что вы теперь скажете про эту плиту? — Он постучал своей палкой. — Это не ложь! Вот потеха будет Гавриилу, когда Джорди, запыхавшись, выберется на поверхность земли с надгробной плитой на горбу и предложит ее как свидетельство своей благопристойной кончины!
Я не знала, что и сказать на это, но Люси, встав с места, на свой лад повернула разговор:
— Ох, ну зачем вы все это рассказали нам? Это было мое любимое место, мне бы хотелось и впредь приходить сюда, теперь же оказалось — я сижу на могиле самоубийцы.
— Вам это никак не повредит, моя милая; а бедного Джорди, пожалуй, лишь порадует, что такая нарядная девушка сидит подле него. Вам никакого ущерба. Я ведь здесь почти двадцать лет, и ничего. Да пусть вас не беспокоит, лежит ли там кто-то или нет! Наступит Судный день — сами увидите, как потащут надгробные плиты да памятники, и местность обнажится, как жнивье. Часы бьют, я должен идти. Мое почтение, леди.
И старик заковылял прочь. А мы с Люси еще немного посидели; перед нами открывался такой прекрасный вид, что мы даже взялись за руки. Она еще раз рассказала мне все об Артуре и приближающейся свадьбе. У меня защемило сердце — от Джонатана уже месяц не было вестей.
Позднее. Я снова пришла на церковный двор, уже одна, очень расстроенная. Писем все нет и нет. Надеюсь, с Джонатаном ничего не случилось.
Часы пробили девять. Передо мной город, освещенный рядами огней, вытянувшихся вдоль реки Эск и ее излучины. Иногда мелькают отдельные огоньки. Слева все закрывает черная крыша соседнего с аббатством старого дома. Позади слышится блеяние овец на полях, а снизу раздается топот ослиных копыт. Оркестр на пирсе наяривает быстрый вальс, а позади него на набережной собралась Армия спасения.{25}
Оркестранты друг друга не слышат, но я вижу и слышу и тех, и других. Но где же Джонатан и помнит ли он обо мне? Как бы я хотела, чтобы он был здесь!
Дневник доктора Сьюворда
5 июня. Чем больше вникаю в болезнь Ренфилда, тем любопытнее она мне кажется. У него особенно развиты такие черты характера, как эгоизм, скрытность, целенаправленность… — хотел бы я понять ее суть. Такое впечатление, будто у него есть какой-то четкий план,
а вот какой — не знаю. Трогает его любовь к животным и насекомым, хотя порой она проявляется весьма курьезно, и тогда мне кажется, что он аномально жесток. Наклонности у него довольно странные. Например, теперь его любимое занятие — ловить мух. У него их сейчас столько, что я был вынужден сделать ему замечание и велел убрать их. К моему удивлению, это не привело его в ярость, как я ожидал, он воспринял замечание просто и серьезно. Подумав минуту, сказал:— Вы можете дать мне три дня? Тогда я их уберу.
Конечно, я согласился. Но за ним нужен глаз да глаз.
18 июня. Теперь он занялся пауками. У него в коробке несколько больших пауков. Ренфилд кормит их мухами, количество которых заметно поубавилось, несмотря на то, что своей едой он специально приманивает мух со двора.
1 июля. Пауки стали такой же напастью, как и мухи, сегодня я предложил ему расстаться хотя бы с частью из них. Он с легкостью согласился, и я дал ему на это тот же срок. Ренфилд вызывает у меня сильное отвращение — во время нашего разговора в палату влетела жирная мясная муха, он поймал ее, несколько секунд рассматривал, а потом, прежде чем я сообразил, что он собирается делать, бросил ее в рот и проглотил. Я стал бранить его, но он спокойно возразил, что это очень вкусно, полезно и для него — источник жизненной силы. Это навело меня на мысль, точнее, дало импульс — проследить, как он будет избавляться от пауков. Очевидно, у него на уме что-то серьезное — он не расстается с маленькой записной книжкой и часто делает в ней пометки. Страницы ее сплошь испещрены цифрами, в основном однозначными, которые Ренфилд складывает столбиком, полученные же результаты снова складывает, как будто, по выражению финансовых ревизоров, «подводит баланс».
8 июля. В его безумии есть некая закономерность, и у меня возникли кое-какие догадки. Возможно, они скоро оформятся в некую общую, еще смутную мысль, а уж затем… ох уж это мне мыслящее подсознание! Когда же наконец оно уступит дорогу своему брату — осознанному размышлению.
Уже несколько дней не виделся со своим «приятелем», так что при встрече сразу заметил перемены, которые за это время с ним произошли. В общем, перемены не бог весть какие, ну разве то, что он почти избавился от своих прежних любимцев и завел нового: умудрился поймать воробья и уже отчасти приручил его, прибегнув к своему испытанному и предельно простому способу. В итоги поголовье пауков значительно сократилось. Оставшиеся же особи хорошо откормлены — Ренфилд все еще добывает мух, приманивая их едой.
19 июля. Мы прогрессируем. У моего «приятеля» теперь целое семейство воробьев, от мух и пауков и следа почти не осталось. Когда я вошел в палату, Ренфилд бросился ко мне и стал просить меня о большом одолжении — об очень, очень большом одолжении! — при этом ластился ко мне, как собака. Я спросил его, что ему нужно, и он ответил с каким-то упоением:
— Котеночка, такого маленького, хорошенького, гладкого, игривого котеночка, я буду с ним играть, учить его и кормить — кормить, кормить и кормить!
Его просьба не застала меня врасплох — я заметил: его любимцы быстро прогрессируют в размерах. Но я не хотел, чтобы чудное семейство ручных воробьев было уничтожено, подобно мухам и паукам. Поэтому я обещал ему подумать и спросил, не подойдет ли ему лучше кошка. Пыл, с которым он ответил, выдал его:
— О да, мне бы хотелось кошку! Я попросил котенка, боясь, что вы откажете мне в кошке. Но в котенке-то мне не откажут?
Я покачал головой, заметив, что сейчас, пожалуй, это невозможно, но обещал ему подумать. Лицо у него помрачнело, а в глазах вспыхнул сигнал опасности — неожиданно злобный взгляд искоса, таивший в себе жажду крови. У этого человека — потенциальная мания убийства. Попробую удовлетворить это его страстное желание завести кошку и понаблюдаю за результатом. Возможно, тогда ситуация прояснится.
10 часов вечера. Я вновь зашел к нему. Он сидел в углу в раздумье. Увидев меня, бросился на колени, умоляя разрешить ему завести котенка, и уверял, что от этого зависит его выздоровление. Однако я был непреклонен; тогда он молча вернулся в угол, сел и стал грызть ногти. Зайду посмотреть на него с утра пораньше.
20 июля. Навестил Ренфилда рано утром, до обхода служителя. Он уже встал, мурлыкал какую-то мелодию и сыпал на подоконник сахар, который сберег, чтобы ловить мух; он делал это весело, с удовольствием. Я огляделся и, не увидев его птиц, спросил, где они. Не оборачиваясь, он ответил, что улетели. В комнате валялось несколько перьев, а на подушке я заметил пятнышко крови. Я ничего не сказал, но, уходя, поручил служителю сообщить мне, если в течение дня с Ренфилдом произойдет что-то необычное.