Дракула

— Мы можем вернуться к ним позже.

Затем мы вошли в комнату Люси. На секунду мы приостановились у дверей и прислушались, но ничего не услышали. Дрожа и побледнев от странного предчувствия, мы тихо открыли дверь и вошли.

Как я вам опишу, что мы увидели! На постели лежали две женщины, Люси и ее мать. Последняя лежала дальше от нас и была покрыта белой простыней, уголок которой был отогнут ветром, врывавшимся через разбитое окно, открывая бледное искаженное лицо с отпечатком пережитого страха. Около нее лежала Люси с бледным и еще более искаженным лицом. Цветы, положенные нами вокруг ее шеи, были на груди матери, а шея Люси была открыта, и на ней были видны две маленькие ранки, такие же, как и раньше, но только края их были ужасно белы и изорваны. Не говоря ни слова, профессор приложил голову к груди Люси; затем быстро повернул голову в сторону, как будто прислушиваясь к чему-то и, вскочив на ноги, крикнул мне:

— Еще не слишком поздно! Скорее, скорее! Принесите водки!

Я помчался вниз и вернулся с водкой, причем попробовал и понюхал ее из предосторожности, боясь, как бы и она не оказалась отравленной, как тот графин хересу, который я нашел на столе. Служанки все еще спали, но дыхание их стало тревожнее — по-видимому, снотворное начинало утрачивать свое действие. Я не остановился, чтобы убедиться в этом, а вернулся к Ван Хелзинку. Он натер водкой губы, десны, кисти и ладони Люси и сказал мне:

— Здесь пока больше ничего нельзя сделать! Ступайте и приведите в чувство служанок. Похлопайте их покрепче мокрым полотенцем по лицу. Пусть они разожгут огонь и приготовят горячую ванну. Эта бедняжка почти так же холодна, как ее мать. Ее нужно согреть, раньше чем приниматься за что-нибудь другое.

Я тотчас же спустился, и мне не трудно было разбудить трех из них. Четвертая была еще очень молода, и отрава подействовала на нее сильнее, чем на остальных, так что я положил ее на диван и дал ей выспаться. Другие сначала были одурманены, когда же сознание к ним вернулось, они стали истерически плакать и рыдать. Но я сказал им, что достаточно и одной погибшей жизни, если же они станут медлить, то погубят и Люси. Рыдая и плача, они, как были полуодетые, принялись за работу, развели огонь и вскипятили воду. Мы приготовили ванну, вынесли на руках Люси и посадили ее туда. В то время как мы растирали ее члены, раздался стук в дверь. Одна из служанок накинула на себя какую-то одежду и выбежала открыть. Затем вернулась и шепотом сказала нам, что какой-то господин пришел с поручением от мистера Холмвуда. Я велел ей сказать, чтобы он подождал, так как мы очень заняты. Она ушла с поручением, и погруженный в свою работу, я совершенно забыл о нем.

Наконец мы заметили, что теплота начинает производить на Люси некоторое действие. Удары сердца при стетоскопическом исследовании слышались уже яснее, а дыхание стало чуть-чуть более ощутимым.

Мы вынули ее из ванны и понесли в другую комнату, которую приготовили за это время, положили на кровать и влили ей несколько капель водки в рот. Я заметил, что Ван Хелзинк завязал вокруг шеи Люси мягкий шелковый платок. Она все еще была без сознания, и ей было очень плохо — хуже, чем когда-либо.

Ван Хелзинк позвал одну из служанок, велел остаться около Люси и не сводить с нее глаз, пока мы не вернемся, — затем вышел со мной из комнаты.

— Нам нужно обсудить, как поступить! — сказал он, когда мы спускались по лестнице.

Из передней мы прошли в столовую, где и остановились, закрыв за собой двери. Ставни были открыты, но шторы уже опущены с тем уважением к смерти, которое так свойственно британским женщинам низшего круга. Поэтому в комнате царил полумрак. Тем не менее для нас было достаточно светло. Ван Хелзинка, очевидно, что-то тревожило; после небольшой паузы он сказал:

— Что нам теперь делать? Куда нам обратиться за помощью? Необходимо доставить ей новый приток крови и как можно скорее, потому что жизнь этой бедняжки висит на волоске; она не выдержит больше часу. Я боюсь довериться этим женщинам, даже если бы у них хватило храбрости подвергнуться операции. Как нам найти кого-нибудь, кто бы согласился открыть свои вены ради нее?

— Не могу ли я вам услужить?

Голос раздался с кушетки на другом конце комнаты, и звуки эти принесли облегчение и радость моему сердцу, так как это был голос Квинси Морриса. При первых звуках голоса Ван Хелзинк нахмурился, но выражение его лица смягчилось и глаза смотрели уже ласково, когда я воскликнул: «Квинси Моррис!» и бросился к нему с распростертыми объятиями.

— Как вас сюда занесло? — крикнул я ему, когда наши руки встретились.

— Я думаю, причина — Арчи!

Он вручил мне телеграмму: «Вот уже три дня, как от Сьюарда ничего нет, страшно беспокоюсь. Не могу уехать. Отец все еще в том же положении. Напишите, здорова ли Люси. Не медлите. Холмвуд».

— Мне кажется, что я пришел как раз вовремя. Вы ведь знаете, что вам стоит только сказать слово, чтобы я сделал все.

Ван Хелзинк шагнул вперед, взял его за руку и, взглянув ему прямо в глаза, сказал:

— Кровь храброго человека — самая лучшая вещь на свете, когда женщина в опасности. Вы настоящий мужчина, в этом нет сомнения. Прекрасно, пусть черт работает изо всех сил, но Бог шлет нам людей, когда они нам нужны.

И снова мы пережили эту ужасную операцию. У меня не хватает сил, чтобы описать ее подробно. Люси, по-видимому, перенесла страшное потрясение, и оно отразилось на ней сильнее, чем раньше, так как несмотря на то, что в ее вены была влита масса крови, ее тело не поддавалось лечению так же хорошо, как раньше. Тяжело было смотреть на ее возвращение к жизни. Но, как бы то ни было, работа сердца и легких улучшилась; Ван Хелзинк сделал подкожное впрыскивание. Обморок перешел в глубокий сон. Профессор остался сторожить, пока я спустился вниз с Квинси Моррисом и послал одну из служанок отпустить ожидавшего извозчика. Я оставил Квинси отдохнуть, заставил его выпить стакан вина и велел кухарке приготовить солидный завтрак. Тут вдруг мне в голову пришла одна мысль, и я пошел в комнату, где лежала Люси. Когда я тихо вошел, то застал там Ван Хелзинка с несколькими листочками бумаги в руках. Он, очевидно, уже их прочел, и теперь сидел, опершись головой на руку, в глубокой задумчивости. На лице его застыло выражение смутного удовлетворения, точно он удачно разрешил какое-то сомнение. Он передал мне бумаги, сказав:

— Это упало с груди Люси, когда я нес ее в ванну. Прочтя, я взглянул на профессора и после некоторого молчания сказал:

— Ради Бога, что все это значит? Была ли она раньше сумасшедшей или же теперь сошла с ума, или то, что написано — правда, и в этом кроется какая-то ужасная опасность?

Хелзинк ответил мне:

— Не думайте об этом сейчас. Вы узнаете и поймете все в свое время; но попозже. А теперь скажите, о чем вы собирались мне рассказать?

Это вернуло меня к делу, и я снова пришел в себя.

— Я хотел сказать вам, что надо написать удостоверение о смерти миссис Вестенр.

Я снова спустился и в передней встретил Квинси Морриса с написанной им Артуру телеграммой, в которой он сообщал о смерти миссис Вестенр и о том, что Люси также была больна, но что теперь ей лучше, и что Ван Хелзинк и я с нею.

Затем он спросил:

— Можно мне поговорить с вами, Джон, когда вы вернетесь?

Я кивнул ему в ответ головой и вышел. Я не встретил никаких затруднений при внесении в реестр и велел гробовщику прийти вечером снять мерку для гроба и взять на себя устройство похорон.

Когда я вернулся, Квинси уже ждал меня. Я сказал, что поговорю с ним, как только узнаю о состоянии Люси, и вошел к ней в комнату. Она все еще спала, а профессор, по-видимому, так и не двигался с места. Он приложил палец к губам, и я понял, что в скором времени он ожидает ее пробуждения.

Когда я вернулся к Квинси, он произнес:

— Я не люблю бывать там, где у меня нет на то права, но здесь случай исключительный. Вы знаете, как я любил эту девушку; но несмотря на то, что это все уже в прошлом, я не могу не беспокоиться о ней. Скажите, что случилось; датчанин — очень славный господин; он сказал, когда вы вошли, что необходима новая трансфузия крови и что вы оба истощены. Я догадываюсь, что вы с Ван Хелзинком уже раз проделали над собой то, что я сделал сегодня. Не так ли?