Дремучие двери. Том II
Шрифт:
Ошеломлённая такой строгостью нравов в атеистической, как она полагала, стране, Айрис очень серьёзно /она всё делала очень серьёзно/ засела за православные труды, рекомендованные не менее ошеломлённой Варей. Варя не знала, радоваться или паниковать. С одной стороны, Егорка часто ей говорил, что для Дела, которое он замыслил, нужна полная отдача и семью заводить он не имеет права. Зная аскета Егорку, что он никогда не пойдёт на случайные связи, она понимала, что сын себе уготовал тяжкие испытания. Егорка отмахивался:
— Не тяжелее монашества, мама. Мне бы твои заботы…
И вот Айрис. Нежданно-негаданная невеста из страны жёлтого Дьявола, царства Мамоны, да ещё имеющая отношение к компьютерам, к Интернету — всемирному банку данных. С этого, как опасались некоторые старцы, и начнётся антихрист, — каждому жителю земли порядковый номер и печать на руку и чело…
Умненькая,
За католичество Айрис не держалась, сказав, что если Господь хочет, чтобы отныне она шла к Нему другим путём вместе с посланным ей возлюбленным, значит, так тому и быть.
И ещё она сказала, что Истина одна, однако путей к ней много. Что люди получают конфессию как бы в наследство or рождения, от отца с матерью, но коли жизнь так сложилась, она готова разобраться, изучить православие. И, если не найдёт в своей совести препятствий, согласна его принять. Препятствий Айрис не нашла — напротив, зачитывалась отцом Павлом Флоренским, Сергием Булгаковым, Хомяковым, и Варя надеялась, что скоро американочка дорастёт и до святых отцов. Без особого труда было получено согласие и от родителей Айрис, которым она ежедневно в телефонных разговорах превозносила Егорку и Изанию. На венчание они, правда, приехать не смогли — мать Айрис панически боялась лететь самолётом, но прислали молодожёнам счёт на круглую сумму, которая впоследствии вся ушла на создание Изан-нет.
Так Айрис, приняв крещение, стала Ириной, они повенчались, и уже трудно было себе их представить врозь. И дело без Айрис, к загорелым рукам которой тянулись компьютерные нити ото всех штабов Изании. Даже Варя призналась Иоанне в тайном восхищении американками: «Вот и в их фильмах, я вообще-то американские фильмы не люблю, не смотрю — примитив, штамповка… Но слабый пол!.. Какой там «слабый» — на голову выше мужиков — борцы, одним словом! То с мафией схватятся, то с роботами, инопланетянами, сатанистами, ещё какой-либо нечистью… И не просто воинственные клушки борются за справедливость — высокие идеалы, за человечество… Грех, наверное, но я иной раз думаю — вот бы нашим тёткам к их слезам, двужильности и терпению — да эдакую американскую пробивную силу, чисто мужскую волю к победе… Может, и не то говорю — всё же добродетели женщины — смирение, семейный очаг…
— Перед Господом смирение, — возразила Иоанна, — А не перед силами зла. И припомнила княгиню Ольгу, Екатерину Великую, Елизавету — сестру императрицы. Тоже иноземка, а какая деятельность на российской ниве! Мученица.
Кончилось все вечным спором вокруг роли иностранцев в русской истории.
В умиротворённо-расслабленном состоянии, что выпадало крайне редко, Егорка был очень похож на Варю — русые, как у неё, волосы, которые он вариным лёгким движением смахивал со лба, линия губ, черты лица, казались по-женски как у неё, «отредактированными». Даже «фирменная» Варина полуулыбка «Монна-Варя» иногда появлялась на егоркиных губах. И куда всё это девалось, когда Егорка кого-либо распекал и гневался! Скулы вдруг обтягивались, загорались раскалённым румянцем, нос заострялся, стиснутый рот становился злым и узким как лезвие, тёмные глаза зажигались, вспыхивали каким-то волчьим фосфорическим блеском и впивались разом во всех окрест находящихся. Невозможно было в момент егоркиного гнева сделать что-либо «не то», чтоб не получить в ответ нечто подобное разряду электрического ската. Особенно Иоанну поражало это егоркино «всевидение», когда он, казалось, отключался, положив голову на руки. И окружающие, расслабившись, начинали делать или городить что-либо, с егоркиной точки зрения, «не то», — как он вдруг резко вскидывал голову и окидывал провинившегося /определял он безошибочно/ таким взглядом, что тому хотелось провалиться сквозь землю.
Да, Егорка совершенно не выносил модного в последние два столетия насмешливо-ироничного отношения к основным и не основным проблемам бытия, всякие шуточки и анекдоты порой приводили его в ярость. Он мог среди всеобщего хохота вдруг шмякнуть оземь какую-нибудь вилку-ложку-крышку /бьющуюся посуду Егор не использовал/ и во внезапно наступившей тишине спросить едва не со слезами: «и это ты находишь смешным?» или: «Да разве можно над этим смеяться»?.. Нельзя сказать, чтоб он вовсе не обладал чувством юмора — странные английские анекдоты вроде «банана в ухе», «головы на велосипеде» или «неуловимого ковбоя», некоторые житейские байки забавляли его — Егорка соизволял
чуть улыбнуться вариной улыбкой. Но стоило перейти грань — настроение у него безнадежно портилось и он, буркнув что-то вроде знаменитого: «Боже, как грустна наша Россия!», хлопал дверью. Айрис бежала следом — успокаивать. Она призналась, что по-прежнему влюблена в него по уши, как и фанатки — фналочки и чернильницы, как сизари, как все в Златогорье, как и сама Иоанна, хотя он был порой совершенно несносен этим своим максимализмом, на дух не вынося обычный трёп с его скептицизмом и пошловатой двусмысленностью.«А ведь он прав, — думала Иоанна, — Это совсем не так безобидно. Мы всё просмеяли… Когда это началось? Очень давно, с самого начала… Когда пресмыкающийся в Эдеме иронизировал, посмеивался: «Чушь все эти запреты, лопайте, солгал Бог»…
«Я дух, который вечно отрицает», — это о Мефистофеле у Гете. И у Пушкина:
Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел — И ничего во всей природе Благословить он не хотел.
«На жизнь насмешливо глядел», — это о демоне. Но мы уже не можем иначе, говорим и думаем на этом языке. Насмешливая ирония — наша защита, маска, ею мы как бы отгораживаемся от серьёзности и трагизма жизни, от серьёзности Замысла — Царствие через Крест. Мы предпочитаем дезертирство в смех, смехом мы защищаемся от самой смерти, не замечая, что бежим от Вечной Жизни.
Некрасов, Достоевский плакали над несовершенством мира, плакал и смеялся Гоголь, Толстой пытался изменить мир, изменив себя. Потом многие пытались переделать, изменить… Теперь вот Егорка с его прекрасными делами и завораживающими речами о Замысле, о «Царствии внутри нас», дающем бессмертие.
«Благословлю я золотую дорогу к солнцу от червя»… Егорка помогает червю ползти к солнцу. Наверное, смешно, но смеяться над этим недопустимо. Иначе не доползти. Иначе нам не доползти.
Вся егоркина жизнь принадлежала Делу. Егорка позволял себя любить Айрис, фиалочкам и прочим товарищам, потому что так было нужно для Дела. В этом он был тоже похож на Иосифа Грозного, — всё работающее на Дело, было благом.
Егорка благоволил ко всем, преданным Делу, прощал ошибки, но не прощал измены. Не себе лично, измены Делу. Так он добродушно урезонил программиста, влюблённого в Айрис: «Работать надо, а ты на неё пялишься»… — и просто перевел из Златогорья в другой штаб, исключительно «для пользы Дела».
— Хоть бы приревновал, — окая, посетовала Айрис. Наверное, язык бы не повернулся утверждать, что Егор любит Айрис «для пользы Дела», или Варю, или ближайших друзей-сподвижников, но Иоанна тоже готова была голову отдать на отсечение, что он бы никогда не женился и не подружился, если бы это повредило Изании. Вариант «Ромео-Джульетта» здесь бы не прошел. Первым делом были «самолёты», как думала Иоанна, снова и снова ловя себя на столь ненавидимой Егором «ироничности».
Егорку она, как и все, побаивалась и предпочитала при нём молчать, чтоб не ляпнуть недозволенное. Она любовалась, как он работает — какой-нибудь аврал с лопнувшими на морозе трубами, у монитора рядом с Айрис, на сцене, на совещании по наболевшим вопросам такого исполненного для него ответственности и тайного замысла земного бытия… Он хотел всё знать и всё уметь, и ему это, кажется, удавалось. «Во всём дойти до самой сути». А если не удавалось — под рукой обязательно оказывался некто, который знал, умел или добывал в кратчайший срок необходимую информацию. Гениальный лидер-организатор, Егорка умел заставить всех вкалывать на Дело. Он отвоёвывал, вербовал, отнимал воинов Неба у всевозможных страстей, идолов, суеты и бытовых дрязг, выдирал из их глотки, с кровью, проглоченную наживку золотой удочки, зажигал пламенными речами и песнями, влюблял в себя /или в Дело/, - это уже не имело значения. Ибо Егорка и был Делом, у него не оставалось ничего, кроме Дела. Он жил по-походному, яростно очищая себя от всего лишнего, отнимающего время — не затем, чтобы стать лучше, просто ненужное отвлекало от Дела. Спасителя, в Которого он с детства страстно верил. И верил, что именно ему, Егорке Златову, доверена «борьба за освобождение человечества» от дьявольских уз Вампирии. «Да будет Воля Твоя на земле, как На Небе»…
Умножить жатву. Для грядущего Царства Егорка самозабвенно возводил Изанию, сжигая себя и других, рискуя личным спасением, как он однажды признался Иоанне, потому что было бы куда безопаснее ему стать священником, как мечтала Варя, или даже монахом, как мечтал Глеб, и где-либо в одинокой келье с кувшином воды и ломтем хлеба пламенно и слезно молиться о спасении распинаемой Руси. Он предпочёл стать первопроходцем, зная, что в случае ошибки ответит на Суде не только за себя, но и за всех поверивших, что он «от Неба».