Древний Человек в Городе

Мы продвигались на запад вдоль стены, пока не дошли до маленьких ворот из литого чугуна, за которыми начиналась другая улица, узкая и прямая, как стрела.

"Это - главная улица Северной Трети,- пояснил Студент,- на ней шестьсот девятнадцать домов, из которых сто пятьдесят три принадлежат семье Мальчика, а девятнадцать - моей, хотя мне лично - ни одного. Видите дом слева, облицованный черным гранитом? Посмотрите, на фасаде - ни одного окна и непонятная вертикальная полоса из светло-серого мрамора. Полоса изображает дым, поднимающийся из жертвенника. Здесь мой прапра- и так далее дед заснул после жертвоприношения, забыв загасить огонь, и сгорел вместе со всеми домочадцами и слугами. По странному стечению обстоятельств его младший сын, Терхэда, в тот вечер не вернулся домой и тем самым спас род, что я лично считаю весьма сомнительной заслугой. С другой стороны, именно этой его небрежности я обязан своим удовольствием сейчас с вами беседовать".

Он вытер со лба пот, закурил и продолжал неприятным хрипловатым голосом: "Мы ведь с вами оба не историки. История для нас - либо счастливый досуг, как поэзия или любовь, либо ее вообще не должно быть".

"Простите за бестактность, милый Студент, но вы никак не производите впечатление человека, для которого любовь - счастливый досуг. Что же касается истории, то никакие компьютерные расчеты не заставят меня поверить, что вот так просто, по взаимному соглашению, сколь бы оно ни было выгодно для обеих сторон, одна из них, к тому же и победившая, согласится пожертвовать своим языком да и религией в придачу. Я говорю вам это как человек, у которого нет ни своей истории, ни места, на которое он мог бы указать как на свое".

Меня охватило чувство полной чужести всему, что я вижу и слышу,- улицам, домам, обстоятельствам, Студенту. Еще одно малейшее движение - и все; чужесть Городу станет необратимой чужестью самому себе. Да чего там, пытался успокоить себя я, мне ведь ничего, собственно, не нужно. Ничего, кроме пусть временного освобождения от этой невыносимой чужести. Ну, разумеется, я здесь из-за Гутмана. Но ведь не из-за него же я ввязался теперь в новую историю со Студентом, Мальчиком и всем прочим. И так хочется куда-нибудь присесть.

Я облокотился о высокую тумбу и закурил. Немного тошнило, и я обрадовался, когда Студент сказал, что пора в Университет, а то еще опоздаем на ланч с Гутманом ("Не бойтесь, я вас сразу же оставлю вдвоем"). Когда мы закончили подъем к Скале и, как накануне, пересели в электрокар, я спросил, какие еще расчеты он делал для Каматэра. Студент отвечал, что опять чушь полная получилась. При анализе текста "Послание Старейшин Северной Трети", содержащего знаменитое "Перечисление Долгов" и написанного через 17 лет после Победы, оказалось, что ошибки были точно такие же, как и в текстах того времени, написанных в двух других Третях Города.

"Что же в этом удивительного?" - "А то,- Студент запарковал электрокар на площадке для почетных гостей Университета,- что именно эта Треть была по Договору отдана в полное и ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ пользование победителей, то есть ледов. Допустить, что за семнадцать лет леды настолько "керизировались", что смогли сами написать десять тысяч слов текста почти без ошибок, значило бы допустить невероятное!" "Нет,- сказал я,- если Мальчик прав, то ничего невероятного нет. Убив всех ледов, КЕРЫ ПРОДОЛЖАЛИ ПИСАТЬ ЗА НИХ НА СВОЕМ ЯЗЫКЕ. Для возможного оправдания перед своим же потомством, если последнее решит на досуге позаниматься своей историей. Ха-ха, писать за ледов могло стать у керов "культурной привычкой", как бы выразился Гутман".

"Господи, Мойсеич,- радостно кричал Гутман,- наконец мы вдвоем! Ну не так уж вдвоем, как того бы хотелось, но за все нужно платить, а? Мы быстро поедим и пойдем гулять. Было бы, конечно, здорово, если бы кто-нибудь из аборигенов любезно согласился показать нам наиболее интересные экспонаты этого "живого музея раннего феодализма", как называют Город некоторые наши историки. И уж совсем было бы здорово, если бы наш гид вовсе не знал русского, так что мы бы и наговорились вволю".

Я представил Гутману Студента. Тот сказал несколько любезных фраз на английском и вежливо ретировался в бильярдную, а я повел Гутмана в профессорский бар, где мы и оставались, пока не прозвучал гонг к ланчу.

Все это время Студент тактично не показывался, а на ланче сидел за три столика от нас и был, казалось, целиком поглощен беседой с очень красивой темноволосой девушкой. Заканчивая рассказ о своей жизни в России, Гутман пожаловался на необходимость жить одновременно в трех измерениях - научном, личном и государственном.

"А кто же вас просит жить и в государственном? По-моему, и первых двух за глаза довольно".- "Нет, Мойсеич, вам легко говорить. Я по природе - солдат. А солдат не может быть ГРАЖДАНИНОМ. Ученым, любовником, мужем, отцом пожалуйста. Но если ты не гражданин, то тебе остается либо быть холопом, либо бунтовщиком. Такой я и есть - лживый холоп, изменяющий государству с наукой, и неверный муж, изменяющий жене с любовницей".- "По-моему, пока это у вас совсем неплохо выходит. Да ведь и государство, которое само хочет быть обманутым, явление историческое: приходит и уходит".- "Я сам раньше уйду",- заключил Гутман, привыкший к тому, что его слово - последнее.

Разумеется, когда Студент с девушкой направились к выходу, Гутман остановил его как старого знакомого или студента, который однажды пришел к нему на семинар, но не решился заговорить с маэстро. Еще бы, Студент с восторгом поводит его и меня по Городу - на этот раз по Средней его Трети, чтобы и мне было интересно. Пока Студент вез нас вниз на электрокаре, а потом на машине в Среднюю Треть, огибая Город с востока, я в двух словах изложил Гутману проблему "начала Города". Он был настроен несколько скептически ("Текстов мало - всего ничего").

Но скоро мы позабыли обо всем на свете. Студент водил нас от одного квартала к другому. Необычные, чудныhе, низкие - не выше трех этажей европей

ской городской застройки начала века - дома. Низкие и широкие двери, окна чуждых нам пропорций и форм. Однотонность фасадов, неожиданно сменяющаяся многоцветностью в духе модерновских театральных декораций. Почти полное отсутствие на улицах машин и прохожих дополняло впечатление "красивой чужести" (по выражению Гутмана) Города. На улицах было совсем тихо - все звуки выплескивались из домов, словно вибрирующих от наполнявших их голосов.

Мы проходили по вымощенной синими и зелеными плитками Главной Площади Средней Трети, когда Гутман, поровнявшись со Студентом, спросил по-французски (английский он знал плохо): "Не могли бы вы мне объяснить, почему, несмотря на явное нежелание властей Города пускать сюда иностранцев, столько людей во всем мире стремится в Город?"

Студент остановился и хитро улыбнулся в мою сторону: "Помните, что сказал Бенджамин Франклин?" - "Франклин? Он, кажется, изобрел громоотвод".- "Не только, Профессор, ему также принадлежит афоризм, что в мире есть только две определенные и неизбежные вещи: смерть и налоги. Так вот, в Городе НЕТ налогов. Ни для своих, ни для чужих".- "А как у вас со смертью,- не удержался я,- тоже не как везде?" - "Со смертью у нас все в порядке. С нашей собственной, я имею в виду. Что же касается чужой, то, кажется, за последние девятьсот шестьдесят лет мы почти никого не убивали - во всяком случае, в коллективном порядке".

"Чудеса!
– воскликнул Гутман.- Так прямо и никого? А кстати, коллега, откуда у вас такой великолепный французский? Вы воспитывались во Франции или здесь, с французским гувернером?"

Студент не ответил. Мне показалось, будто он немного помрачнел. Желая устранить некоторую неловкость, возникшую, по-видимому, из-за непривычки Студента к вопросам, заданным в русской или индивидуально гутмановской манере, я объяснил Гутману, что, дескать, знать или не знать французский для Студента - не важно. Он своего рода князь и как таковой был, видимо, либо рожден с готовым французским, либо парапсихически обучен ему в младенчестве.