Древний Китай. Том 1. Предыстория, Шан-Инь, Западное Чжоу (до VIII в. до н. э.)

Петербургская школа русского китаеведения не имела возможности свободно и активно развиваться, соразмеряя свою деятельность с расцветом мировой синологии. И не только потому, что написанные на высоком для второй трети нашего века уровне работы ее представителей десятилетиями оставались неизданными. Не только потому, что многие из них в 30-е годы были физически уничтожены, а оставшиеся снова надолго замолчали. Но и главным образом из-за того, что ученые петербургской школы русского китаеведения плохо вписывались в зарождавшуюся и активно выпестовывавшуюся властями новую школу советского китаеведения, центр которого с 30-х годов формировался в Москве.

Советская московская школа китаеведения принципиально отличалась от старой петербургской. Правда, эти отличия в конечном счете не помешали тому, что очередное поколение петербургских (уже ленинградских) китаеведов, послевоенное, стало поколением советских китаеведов, а часть старых петербургских синологов, уцелевшая от чисток, даже возглавила его, как в Ленинграде, так и в Москве. Но, несмотря на это, разница между школами была принципиальной: первая была осколком классического русского китаеведения, вторая стала новообразованием, не только открещивавшимся от многих позиций русской школы буржуазного, как его тоща именовали, китаеведения, но и осознанно стремившимся создать принципиально новое, иное, марксистское советское китаеведение.

Хорошо известно, что марксизм как доктрина, как идеология не только не терпит инакомыслия в собственных рядах, но и стремится искоренить все концепции, ему противостоящие или с ним не связанные. Это всегда относилось и к гуманитарным наукам (хотя далеко не только к ним), в том числе к китаеведению. Советское китаеведение призвано было не только переписать буржуазное (как западное, так и отечественное), но и активно противостоять ему, разоблачать его немарксистские принципы и методы исследования. Эта поставленная сверху и настойчиво проводившаяся в жизнь сверхзадача — общая для многих отраслей нашей жизни — в конкретной практике изучения Китая выражалась не только и даже не столько в том, чтобы свысока и с пренебрежением относиться к буржуазному наследию, что разумелось само собой, но прежде всего в том, чтобы противопоставить заслуживающему недоверия и забвения старому буржуазному китаеведению китаеведение принципиально новое, марксистское. Разумеется, кое-что из старого при этом годилось в дело, но в главном, т.е. в принципах и методах исследования, в понимании исторического процесса и трактовке его деталей, характеристике исторических деятелей и в итоговых категориальных формулировках, никаких компромиссов быть не могло. Либо ты марксист, либо нет, а немарксистам в советском китаеведении (как и вообще у нас) места не было.

Я напоминаю об этих нормах и максимах не ради разоблачения уже поверженной историей доктрины и не только потому, что молодые читатели обо всем этом, тем более в тонкостях, уже могут и не знать. Напоминание в контексте изложения истории изучения Китая в нашей стране важно для того, чтобы лучше себе представить, чем было на протяжении свыше чем полувека советское китаеведение, почему оно было именно таким и что это означало для китаеведения как науки.

Прежде всего, были заново расставлены акценты. Для того чтобы стать хорошим специалистом, в первые десятилетия советской власти, когда складывалась сама концепция и закладывался фундамент советского китаеведения, хорошее знание Китая и тем более китайского языка, китайской иероглифической письменности основным не считалось. Главным было хорошее знание марксизма и готовность активно проводить политику советской власти и компартии в китаеведении. И само китаеведение соответственно резко изменило акценты: оно было поставлено на службу текущей политике, а если точнее — делу революции, прежде всего революции в Китае, которая до 1949 г. развивалась весьма активно и последовательно.

Применительно к тематике, имеющей отношение к древнему Китаю — политически мало актуальной и потому откровенно слабо разрабатывавшейся (да и некому ее было разрабатывать, ибо старые специалисты перестали работать или работали вхолостую, а новых перестали готовить), — это нашло свое отражение преимущественно в русле споров, ведшихся в связи с дискуссией о характере и потенциях китайской революции. Дискуссия, ведшаяся в рамках марксистской теории и соответствующего понятийно-терминологического аппарата, оставила в стороне интересные социологические оценки М.Вебера, столь помогающие сегодня выяснить истину применительно к обществам с восточнодеспотической структурой, каким всегда был Китай. Зато они усилили внимание к идеям К.Маркса об «азиатском» способе производства. Именно эти идеи и обусловили некоторый интерес советского китаеведения к древнему Китаю. Результатом было появление нескольких статей и даже специальной монографии М.Кокина и Г.Папаяна о системе цзин-тянь [47], написанной, впрочем, на основе не источников, но их переводов. Однако акцент на идеи К.Маркса об «азиатском» способе производства, прозвучавший в монографии и ряде статей, не получил одобрения властей. Выбор был сделан в пользу признания традиционного Китая феодальным, а «азиатчики» были вскоре репрессированы, что же касается древнего Китая, то его — в истматовской схеме — было решено считать «рабовладельческим».

Это может показаться смешным новому поколению, но такого рода директива имела обязательный характер. И те, кто еще занимался древней историей либо начинал заново ею заниматься, вынуждены были не только считаться с нею, но и трудом своим, исследованиями своими неустанно ее подкреплять. Именно так и сложилась в советском китаеведении практика — да и привычка (особенно у тех, кто древним Китаем профессионально не занимался, а лишь апеллировал к нему время от времени, — таких было подавляющее большинство) — считать, не колеблясь и не сомневаясь, древний Китай олицетворением рабовладельческой формации. А если учесть, что та же директива равно стала действовать и по отношению ко всем остальным странам древности, то более на эту тему рассуждать не приходилось. Достаточно напомнить об учебниках, начиная со школьных, энциклопедиях, сводных трудах и многотомных исторических обобщениях типа «Всемирной истории», чтобы убедиться, что директива есть директива, и подивиться, до чего же умело специалисты, не жалея себя и беззастенчиво насилуя фактический материал, проводили ее в жизнь. Собственно, это и есть марксизм как доктрина в действии в стране победившего марксистского социализма.

Послевоенное время во многом отличалось в нашей стране от довоенного. Конечно, репрессии продолжались, и за отказ от чистоты марксистской теории, за идеологические ошибки любой мог им подвергнуться, что и случалось на практике, начиная с 1946 г. (знаменитый доклад А.А.Жданова о литературе с анафемой в адрес А.Ахматовой и М.Зощенко). Но все же жесткость репрессий была уже не той, как в 30-е годы. Да и объем их был не тот. Соответственно и страха у людей стало меньше, особенно у нового поколения. Смерть Сталина и оттепель после нее в еще большей степени способствовали росту самостоятельности мышления, особенно в среде научной интеллигенции, деятелей культуры. Оживились и представители гуманитарных профессий, причем едва ли не в первую очередь востоковеды, и в частности китаеведы. Послевоенный Восток был своего рода терра инкогнита, многое в нем было неясным. Марксистам очень хотелось, чтобы страны Востока избрали марксистско-социалистический путь развития. Но для этого нужно было содействовать им, для чего, как минимум, хорошо их знать.

Указанные обстоятельства сыграли свою роль в некотором облегчении идеологического ярма, давившего на исследователей. Снова стало возможным ставить проблему «азиатского» способа производства, причем все оппозиционные догматическому марксизму специалисты ориентировались на эту проблему как на альтернативу примитивно-жесткой догме о рабовладельческой формации. Напомню, что «азиатский» способ производства по духу идей К.Маркса мог стать альтернативой не только рабовладению в древности, но и столь же обязательному по теории формаций для всех стран феодализму на Востоке в средние века. Кроме того, ослабление идеологического давления позволило специалистам нового поколения всерьез заняться изучением конкретного исторического материала и публикацией древнекитайских источников.

Советское китаеведение 50—60-х годов в результате описываемого процесса стало возрождать некоторые утраченные традиции петербургской школы. Публиковались забытые труды репрессированных ученых, а также тех, кто, наподобие В.М.Алексеева, долгие годы складывал свои работы в стол. Наконец заявили о себе молодые ученые. И хотя в их трудах продолжала наличествовать марксистская догма, а рассуждения о рабовладении были неотъемлемой частью многих монографий на тему древнего Китая, были там и активные поиски, попытки серьезного академического исследования на базе многочисленных источников (монографии Л.С.Переломова, ЮЛ.Кроля, М.В.Крюкова, К.В.Васильева, В.А.Рубина, Ф.С.Быкова и др. [6; 12; 51; 54; 72; 79; 84]).

Эти монографии, а также публикации китаеведов старшего поколения (В.М.Штейна, Л.И.Думана) создали благоприятную основу для развития китаеведения в стране. И хотя идеологический климат время от времени изменялся — то в одну, то в другую сторону, — вырванная китаеведами (и востоковедами в целом) относительная свобода действий давала свои плоды. Отечественное востоковедение в 70—80-е годы быстро наверстывало упущенное и обретало некоторый международный авторитет. Разумеется, оно по-прежнему сильно хромало идеологически и всегда существовало только на марксистских костылях. Но если не обращать на это внимания — а что было делать: в мире к марксизму и его идеологическим догмам уже привыкли, — то работы, пусть не все, все чаще отвечали принятому в мировой синологии стандарту. Это относится, в частности, и к выходившим в свет один за другим томам «Шицзи» в переводе на русский Р.В.Вяткина [86], и к некоторым другим русским переводам древнекитайских источников, появившимся в упомянутые годы. Это же касается и монографических исследований, посвященных различным проблемам древней истории Китая и древнекитайской мысли.

Обращает на себя внимание любопытная закономерность: успеха и признания коллег быстрее и легче добивались те, кто в своих работах ориентировался прежде всего, даже преимущественно на западную синологию с ее мировым уровнем. Это важно специально подчеркнуть, ибо в среде отечественных синологов послевоенного времени, особенно после 1949 г., считалось престижным считаться лишь с китаеведением КНР, т.е. работать не только на китайских источниках (часто пренебрегая европейскими переводами), но и с преимущественным вниманием к историографии КНР. Нет слов, она заслуживает внимания. И многие работы ее представителей публиковались у нас в переводах на русский, как, например, книги Го Мо-жо, Фань Вэнь-ланя, Ян Юн-го, Юань Кэ [25—27; 89; 99; 101]. Но стоит повнимательнее посмотреть хотя бы на те книги, что вышли в русских переводах (что особенно касается работ по древнекитайской мысли [39; 101]), чтобы не было сомнений в том стандарте, которому они соответствуют. Увы, это, как правило, стандарт стопроцентного марксизма в его наиболее примитивно-догматическом истматовском варианте.