Древняя душа

Я выругался — на неизвестном, конечно же, ей языке, убрав оружие и смущенно глядя на ранку, из которой медленно стекала крошечная капелька крови. Как этой девушке вечно удается поставить меня в неудобное положение?!

— Простите, принцесса.

— Может, зайдешь уже в комнату? — она усмехнулась.

— Не могу покинуть пост. — Попытался отмазаться я. Быть наедине ночью, при свете свечи с любимой, одетой лишь в тонкий халат поверх ночного облачения? Нет уж, спасибо, не железный ведь!

— Не можешь покинуть пост? — Девушка изогнула бровь. — На котором стоишь, охраняя меня. Все верно?

У нее уникальная способность выбешивать меня и заставлять чувствовать себя последним идиотом!

— Да, — я скрипнул зубами, — но, принцесса…

— Так, хватит! — она схватила меня за китель, рывком втянула в комнату и закрыла дверь.

И только в этот момент я понял, что это моя спальня!!!

— По карнизу. — Бросила девушка, взяв со столика бокал и начав наливать вино.

— Что?

— Ты хотел спросить, как я тут очутилась, так? Вот и ответ — по карнизу. — Она отпила глоток, с насмешкой поглядывая на меня.

— Но зачем?

— Потому что нам нужно поговорить.

— О чем?

Касикандриэра промолчала, отвела взгляд и, поставив бокал на стол, медленно подошла ко мне. При свете свечей глаза казались огненными. Пришлось напрячь все силы, чтобы удержаться и не притянуть ее к себе, желая раствориться в этом пламени.

— Знаешь, о чем я жалела, когда думала, что умираю от яда Деметрия? — тихо спросила она.

— Нет. — Еще тише ответил я.

— Что не попробовала твои губы на вкус! — выдохнула Риэра, обвив мою шею руками и прижавшись ко мне.

Нельзя было оставаться с ней наедине, да еще ночью, нельзя — застучало в висках. Но уже было поздно — тело окатила горячая волна, руки сами обняли ее, помимо воли разума, который мгновенно умолк, стоило девушке поцеловать меня. Сколько бы женщин не было до нее, все воспоминания о них растворились в тот момент, уйдя в небытие, потому что я познал вкус губ любимой.

Ее стон немного отрезвил меня, потерявшего голову. Уткнуться лицом в волосы с дурманящим ароматом и попытаться остыть, чтобы суметь разжать руки. Но под губами дрожит жилка на ее шее, с этим искушением не справиться! Можно лишь припасть к ней со стоном, ощутив, как Риэра потрясенно выдыхает, отклоняя голову вбок, и гладит меня по волосам. Наслаждение ты мое! Безумное наслаждение! Любимая! Моя Касик!

— Твоя, — выдохнула она в ответ, и я осознал, что произнес это — все это — вслух!

— Моя? — только так и смог заставить себя отстраниться — чтобы заглянуть в полыхающие глаза.

— Да! — она не позволила долго бездействовать, вновь притянула меня к себе.

Халат упал к ее ногам, оставив девушку в полупрозрачной рубашке. Свечи бесстыдно высветили для меня изгибы роскошной фигуры и очертания груди, затвердевшие соски которой буравили нежную ткань. Я застонал, вспомнив, как мечтал об этом, и снова не смог воспротивиться искушению. Поцеловал ее в податливые губы, в нежную шею, рыча поласкал соски и опустился перед любимой на колени. Уткнулся лицом в ее живот, втянул носом аромат тела, и, даже сквозь ткань почувствовав мурашки, что побежали по ее коже, накрыл их ртом…

— Гаян! — сорвалось с губ Риэры.

Этот страстный стон снес, как вода, прорвавшая плотину, все ограничения и унес в никуда доводы рассудка. Рубашка в один миг стекла с тела на пол. И вот я уже прижимаю ее, обнаженную, спиной к постели, срывая с себя одежду — хочу чувствовать любимую всей кожей, каждый изгиб, все уголки, до единого!

Она прильнула ко мне, целуя, запустила руку в мои волосы, от этого внутри полыхнуло так, что пришлось замереть на мгновение. Эти чувства, никогда ранее не изведанные, оглушили ярчайшей вспышкой, бросив в бездну блаженства.

— У твоих губ вкус нежности и страсти, — прошептала Риэра, так улыбаясь, что душа начала плавиться от переполняющего ее счастья.

— У твоих тоже, — я ухмыльнулся и, поцеловав за ушком, прошептал, — позволь изведать вкус и тех губок, что внизу!

— Гаян! — она возмущенно ахнула.

— Не хочешь? Тогда не…

— Хочу! — перебила она и спрятала заалевшее лицо у меня на груди.

— Не пожалеешь! — выдохнул я и вновь начал целовать ее. Желание сводило меня с ума, но об этом нельзя было даже думать. Я могу подарить удовольствие любимой, но о своем должен забыть. И пусть! Ее наслаждение — слаще собственного!

Я судорожно вздохнул, втянув горошинку соска в рот и захмелев от его сладкого вкуса. Риэра изогнулась, застонав, из моего рта эхом вырвался ответный стон. Ее живот вздымался под поцелуями от тяжелого дыхания, словно бурное море в шторм. Когда кончик языка обвел кругом впадину пупка, девушка прошептала что-то, запустив руку в мои волосы. Каждая ее ласка сводит с ума!

Зарычав, я проложил дорожку поцелуев до лона. Бедра Риэры доверчиво раскрылись передо мной, заставив задрожать от прокатившейся по душе волны нежности. Больше сил медлить не было, так хотелось попробовать ее на вкус. Я поцеловал подрагивающую плоть, сжав ладонями ягодицы и сам сгорая от желания. Какая же ты вкусная, любимая!

Мои губы заставили девушку закричать от удовольствия. Она закрыла себе рот рукой, чтобы не перебудить весь дворец, но мне было все равно — лишь ее удовольствие в тот момент имело значение для меня, опьяненного наслаждением любимой женщины. Замирая от восторга, я ласкал ее, пылающую в моих руках, заставлял биться в судорогах блаженства снова и снова, чувствуя его, как свое собственное.

— Гаян… — Выдохнула Риэра, когда мое тело прижалось к ее телу, покрытому бисеринками пота, которые блестели на золотистой коже, словно капельки огня. Свечи почти догорели, это раздосадовало меня — хотелось разглядеть любимую, обнаженную и такую красивую!

— Люблю тебя! — прошептал я, чувствуя, что тону в пламени глаз моей Касик.

— Люблю! — эхом откликнулась она, погладив мою щеку.

Стон заставил меня захлебнуться. Я прикрыл глаза, скрывая предательскую влагу, и начал целовать ладошку и кончики пальцев. Такое безумное счастье — слышать ее признание! И такая острая боль — от осознания, что уже утром все это растает без следа! Наше счастье — недолговечное, как цветок, что распустился ночью, вобрал в себя всю ее тайну и силу, а утром увял, потому что его жизнь под солнцем невозможна.