Друг от друга

– Не волнуйтесь, – успокоил я его. – На самом деле я никогда не был особо хорошим полицейским. У меня всегда были проблемы с начальством.

– Как-то это не по-немецки, старина, – высказался Груэн.

– Ну да, потому-то я и угодил в госпиталь. Меня остерегли, чтоб я бросил дело, над которым я работаю. Но предупреждение не подействовало.

– Вы, наверное, очень наблюдательный, – сказала Энгельбертина.

– Тогда бы я не допустил, чтоб меня избили, – возразил я.

– Это вы верно говорите, – согласился Груэн.

Они с Энгельбертиной принялись обсуждать свой любимый детективный рассказ, что стало для меня сигналом отключиться ненадолго: детективные истории я терпеть не могу. Я оглядел окружающую обстановку: шторы в красно-белую клетку, зеленые ставни, крашенные от руки шкафчики, пушистые меховые ковры, двухсотлетние дубовые балки, огромный камин, картины с цветами и виноградными лозами и – это уж в каждом альпийском доме непременно – старая упряжь. Зал огромный, но я все равно чувствовал себя здесь уютно, как ломтик хлеба в тостере.

Подали ланч. Я поел с удовольствием. Съел больше, чем, мне казалось, я одолею. Потом поспал в кресле. А проснувшись, увидел, что мы с Груэном остались одни. Похоже, он сидит тут уже некоторое время и смотрит на меня каким-то странным взглядом – я посчитал, что ситуация требует объяснений:

– Для вас, герр Груэн, тоже требуется провести расследование?

– Нет-нет, – заверил он. – И, пожалуйста, называйте меня Эрик. – Он откатил инвалидную коляску чуть назад. – У меня просто возникло чувство, будто мы уже встречались прежде. Ваше лицо кажется мне знакомым.

– Уж такое, наверное, у меня лицо, – пожал я плечами. И мне вспомнился американец, навестивший мой отель в Дахау. Тот тоже сказал нечто похожее. – Удачно, что я стал полицейским, – прибавил я. – Не то из-за моей физиономии меня вечно арестовывали бы за то, чего я не совершал. Вместо кого-то другого.

– Вам в Вене доводилось бывать? – поинтересовался он. – Или в Бремене?

– В Вене да. А в Бремене нет, никогда.

– Бремен… Неинтересный городишко. Совсем не похож на Берлин.

– В наши дни в Берлине интереснее всего, – поддержал я разговор. – Вот почему я и не живу там. Слишком опасно. Если и случится новая война, то начнется она в Берлине.

– Но вряд ли там опаснее, чем в Мюнхене. Для вас, я имею в виду. По словам Генриха, бандиты вас чуть не убили.

– Чуть – это да, – подтвердил я. – А где, кстати, доктор Хенкель?

– В лабораторию уехал, в Партенкирхен. До обеда мы его уж точно не увидим. А может, и к обеду не вернется. Теперь, когда вы тут, герр Гюнтер…

– Берни, пожалуйста.

Он вежливо наклонил голову:

– Я хочу сказать, теперь он уже не чувствует себя обязанным обедать со мной, как обычно. – Перегнувшись, он взял мою руку и дружелюбно пожал. – Я так рад, что ты здесь. Иногда мне тут так одиноко.

– Но у тебя же есть Райна и Энгельбертина. Так что не проси меня жалеть тебя.

– О, они обе, конечно, очень милые. Не пойми меня неправильно. Если бы Энгельбертина не заботилась обо мне, я бы совсем пропал. Но для разговора мужчине нужен другой мужчина. К тому же Райна все время на кухне – держится обособленно. А из Энгельбертины собеседница не бог весть какая. И смею заметить, в этом нет ничего удивительного. Бедняжке выпала тяжелая жизнь. Думаю, в свое время она сама тебе все расскажет.

Я кивнул, вспомнив номер, вытатуированный на руке Энгельбертины. За исключением Эриха Кауфмана, еврейского адвоката, который поручил мне первое дело в Мюнхене, больше я ни разу не встречал еврея, побывавшего в лагере смертников. Ведь большинство узников погибли, а уцелевшие уехали в Израиль или Америку. И про лагерные номера я знал только потому, что прочитал статью в журнале. Я еще подумал тогда: такую татуировку еврей может носить даже с гордостью. Свой номер эсэсовца я удалил весьма болезненно, с помощью зажигалки.

– Она еврейка? – спросил я. Я не знал, еврейская ли фамилия Цехнер, но по-другому объяснить происхождение синих цифр у нее на руке не мог.

Груэн кивнул:

– Была заключенной в Аушвиц-Биркенау. Это был один из самых страшных лагерей. Он находился под Краковом, в Польше.

Брови у меня поползли на лоб.

– А она знает? Про тебя, про Генриха? И про меня? Что все мы служили в СС?

– А как ты думаешь?

– Думаю, если б знала, то села бы на первый же поезд и укатила в лагерь для перемещенных лиц в Ландсберг. А оттуда первым же пароходом в Израиль. С какой бы стати ей оставаться тут? – Я покачал головой. – Вряд ли мне все-таки здесь понравится.

– Ну, так вот тебе сюрприз! – почти гордо заявил Груэн. – Она знает! Про меня и Генриха, во всяком случае. И более того, ей все равно.

– Но, господи боже, как же так? Не понимаю…

– Видишь ли, после войны, – объяснил Груэн, – она приняла католичество и теперь верит во всепрощение. И в работу, которая ведется в лаборатории. – Эрик нахмурился. – Да не смотри ты, Верни, так удивленно. Не она первая, таких довольно много. Евреи были, если помнишь, первыми христианами. Но вот за то, что она сумела преодолеть все, случившееся с ней, – он в изумлении покачал головой, – я по-настоящему ею восхищаюсь.

– Трудно не восхищаться, когда видишь такую красавицу.

– Это правда. И понимает, что все безумие осталось в прошлом.

– Меня тоже пытаются в этом убедить.

– Прости и забудь – так говорит Энгельбертина.

– Любопытная штука прощение, – обронил я. – Кое-кто ведет себя так, будто сожалеет, что существуют шансы на истинное прощение.

– Все в Германии сожалеют о том, что произошло, – заметил Груэн. – В это ты хотя бы веришь?

– Само собой, мы сожалеем. А как же! Сожалеем, что нас победили. Сожалеем, что наши города превратились в руины, а страна оккупирована армиями четырех стран. Сожалеем, что наших солдат обвиняют в военных преступлениях и сажают в тюрьму в Ландсберге. Сожалеем мы, Эрик, о том, что проиграли. А больше – ни о чем. И никаких свидетельств обратному я не вижу.

– Может, ты и прав, – вздохнул Груэн.

– Да ладно, – огрызнулся я, – не старайся из вежливости со мной соглашаться. Ведь по правде – откуда мне-то, черт побери, знать? Я всего-навсего детектив.

– Будет тебе, – улыбнулся он. – Тебе ведь полагается знать, кто совершил преступление? И ты наверняка угадываешь, так?

– Люди не желают, чтобы полицейские оказывались правы, – возразил я. – Они хотят, чтобы правым был священник. Или правительство. Ну пусть хоть адвокат. Это только в книгах люди хотят, чтобы правы были копы. А в жизни почти всегда предпочитают, чтобы мы во всем ошибались. Тогда, думаю, они испытывают чувство превосходства. И кроме того, Германия покончила с теми, кто всегда прав. Сейчас нам требуется парочка честных ошибок.