Другая дочь
Шрифт:
О, Боже. Настолько хрупкая, что вряд ли оставит вмятину на его груди. И эти светлые шелковистые волосы, и этот тонкий аромат цитрусовых. Дэвид действительно хотел уберечь ее от опасности. Господи помоги, да он хотел стать ее героем. Усадил к себе на колени и обнял.
Мелани не заплакала. Что его совсем не удивило. Вместо этого скомкала в кулаке его рубашку и уткнулась носом в шею. Он прижался щекой к ее макушке и стиснул крепче.
– Я люблю их, – прошептала она. – Они – моя семья, и я люблю их. Неужели это так плохо?
– Нет, – проскрежетал Дэвид. – Нет.
– Они выполняли все мои желания. Играли со мной, любили меня. Ради Бога,
– Не знаю. Не знаю.
– Мне снова девять, – прошептала она, еще крепче вцепившись в его рубашку, – я снова просыпаюсь в больнице со всеми этими трубками и иглами, торчащими из моего тела, но на этот раз нет никого, чтобы меня спасти, Дэвид. На этот раз никого нет.
– Ш-ш-ш, – баюкал он снова и снова. – Ш-ш-ш.
Она заплакала. Через минуту он чмокнул ее в макушку. Потом надолго зарылся губами в волосах, отвел прядки назад, поцеловал слезы на щеках. Поцеловал шею, лоб, уши. Что угодно, только не в губы. Он знал – они оба знали, – что нельзя целовать в губы. Не преступить черту, не преступить черту.
Мелани повернула голову, Дэвид коснулся краешка губ, подбородка, кончика носа, ямочки на щеке.
– Еще, – прошептала она, – еще.
Вот так и пришлось сосредоточиться на шее, уткнувшись в нее носом, целуя все яростнее, словно ненасытные подростковые гормоны кружили над диваном. Он втянул в рот мочку уха и прикусил. Она вздохнула и беспокойно завозилась на коленях. Он еще разок прикусил. Она заерзала, вызвав нешуточную эрекцию, и теперь оба дышали очень тяжело.
Шея. Нежная сексуальная шея. Щеки, гладкие, как шелк. Дэвид покрыл поцелуями упрямую линию подбородка, а затем – словно магнитом притянуло – снова уголки рта. Впитывал ее горячее дыхание, ее напряжение, ее натянутое до предела нервное ожидание. Стоит одному слегка повернуться, и они сольются воедино. Ее губы с его. Жаркие манящие губы. Фантастический лакомый вкус Мелани Стоукс.
Трепещущее тело… Боже, она рвала его на части.
Медленно, очень медленно Дэвид отстранился. Оба вздохнули, без слов поняв друг друга.
Он – федеральный агент, расследующий дело против ее отца. Хотя пока не рассказал ей всю правду, что не есть хорошо. Пусть он не стал великим бейсболистом, о чем мечтал его отец, но все же остался мужчиной.
– Тебе лучше? – пробормотал он через минуту.
– Гораздо.
Ее бедра все еще упирались в его пах. Мелани, казалось, ничего не замечала, в отличие от Дэвида. «Одно из преимуществ быть взрослым. Можно просто держать девушку на коленях». Закрутил длинную прядь вокруг кисти. Красивые волосы. И пахнут замечательно. Вот бы погрузиться в них обеими руками и гладить до тех пор, пока она снова не начнет вздыхать.
Эрекция причиняла сильное неудобство, пришлось сменить позу.
– «Олд Спайс», – прошептала Мелани. – Мне казалось, им уже никто не пользуется.
– Мой отец пользуется, – рассеянно откликнулся Дэвид и перешел к рассмотрению изгибов крошечной ушной раковины.
– Вы с ним очень близки, да?
– Раньше были.
«У Мелани Стоукс даже ушки прелестные. Наверное, и пальцы ног тоже восхитительные».
– Раньше? – вопросительно глянула она.
– Все меняется. Само собой меняется.
– Артрит? – проницательно прищурилась Мелани. – Твой отец такой же необыкновенно общительный человек, как ты?
– Угу, я весь в него.
– Угу.
И твоей матери больше нет в живых, так что некому вмешаться. Какая досада.– Угу.
Дэвид никогда не оценивал ситуацию с этой точки зрения, но Мелани, вероятно, права.
– Расскажи о своей матери, – настойчиво попросила она. – Расскажи, каково это – расти среди людей, которые с тобой одной крови и любили тебя с самого рождения.
Дэвид не сумел ответить немедленно. Боль, пульсирующая под ее словами, мучительно сжала горло.
– Пожалуйста!
– Ну… Я многого не помню. Ты же знаешь детей. Получаешь в подарок целый мир и воспринимаешь все как должное.
– А твоя мама пекла печенье? Когда я лежала в больнице, то всегда представляла себе маму в белом фартуке, запачканном мукой и шоколадной крошкой. Непонятно почему этот образ постоянно мне являлся.
– Да, моя мама пекла печенье. Шоколадное. Овсяное. Сахарное с зеленой глазурью на праздник святого Патрика. Господи, сто лет об этом не вспоминал, – потер лоб Дэвид. – Ну, еще читала нам сказки. Заставляла убираться в своих спальнях. Даже смеялась над рассказами отца о работе. И она была очень красивая, – добавил он. – Помню, маленьким мальчиком я всегда считал, что мне досталась самая красивая мама на свете.
– Звучит замечательно.
– Да, – прошептал он. – Она такой и была. Помню… Помню, как они с папой вернулись домой из больницы и усадили нас рядом. Помню, как держались за руки и отец плакал. Никогда прежде не видел его плачущим. Затем прозвучало: «Рак». Просто «рак», словно это все объясняло.
– Не могу себе представить, как такое можно объяснить ребенку.
– Вот и они, наверное, не могли. Папа сказал, что необходимо больше помогать маме по хозяйству, так что мы со Стивеном тут же кинулись вылизывать дом. Даже впервые в качестве сюрприза пытались отдраить ванную комнату. Для сведения – мыльные разводы с нержавеющей стали очень трудно удаляются. Тебе стоило бы посмотреть на нас с пылесосом. Та еще картина.
– Что-то натворили?
– Всосали половину шторы. Кто бы мог ожидать?
– Зато ваши старания умиляют, – улыбнулась Мелани.
– Да. Мама легла на химиотерапию – мы перестлали полы в кухне. У нее лучевая терапия – у нас окна. У нее рецидив – мы с шампунем моем ковры. Соседи вечно таскали нам кастрюли с тушеным мясом и запеканками, ну, ты понимаешь, «разумеется, пока бедняжка в больнице, муж и сыновья с голоду помрут». Хвалили, как замечательно теперь выглядит наш дом, как замечательно выглядим мы со Стивеном. Поучали, что мы должны держаться, как стойкие деревянные солдатики. Маму снова положили в больницу. Мы выбили постели, отполировали мебель, вычистили шторы и отдраили столовое серебро. Мама вернулась домой, легла в абсолютно идеальной гостиной и умерла. Потому что у нее был рак. Который убивает, даже если у тебя идеальные сыновья и идеальный любящий муж, готовые сделать все возможное и невозможное, лишь бы сохранить тебе жизнь.
– Сочувствую, – прошептала Мелани.
Дэвид неуклюже пожал плечами. Тирада прозвучала более горько, чем хотелось. В голову не приходило ни одной веселой легкомысленной реплики, чтобы сменить настрой. Риггс никогда не вспоминал о том времени. Просто не вспоминал. И теперь ощущал неловкость.
Поднял Мелани с колен и встал с кресла, чтобы создать хоть какую-то дистанцию между ними. Она по-прежнему расстроена, но он не нашел в себе сил снова ее обнять.
– Э-э-э… ну… не стоило говорить об этом, – проворчал Дэвид.