Другая половина мира

Дженнак постоял перед загородкой, бросая в рот сухари и разглядывая верблюдов. Теперь, когда он привык к их виду, они не казались ему такими уродливыми, и в облике их вроде бы стали проглядывать знакомые черты. Разумеется, не тапиров; у тех и повадки иные, и вид, и назначение. Но если этих тварей уменьшить вдвое или втрое, убрать огромный горб, прибавить шерсти на боках и сделать ту шерсть белесоватой, мягкой и нежной… Пожалуй, станут они похожими на ламу, решил Дженнак; вот только у ламы взгляд кроткий, а верблюд смотрит презрительно – точь-в-точь как братец Фарасса…

Он сморщился и отошел к ровной песчаной площадке, где меднокожий нефатец и Чоч-Сидри выкладывали из камешков горы Риканны, обозначали ветками ее леса, пучками травы – степи, полосками крашенной в голубое кожи – реки и ручьи. Работа их продвигалась с каждым днем все быстрей, в полном взаимопонимании, ибо Та-Кем стремительно осваивал одиссарский, а Чоч-Сидри с не меньшей быстротой – его певучее наречие. Купца в лагере не обижали; к разочарованию кейтабцев, Дженнак не только запретил рыться в его вещах, но и объявил Та-Кема своим гостем, одарив браслетом из золота, мешочком чейни и накидкой из перьев розового попугая. От этих подарков Tа-Кем пришел в восхищение, ибо в стране его знали цену золоту и серебру, редким перьям и искусной работе, но превыше того ценили милость владык; а для нефатца Дженнак был великим владыкой, приплывшим из сказочной Страны Заката на волшебных кораблях. Владыкой владык, могущественным чародеем, почти богом!

Постояв у песчаной площадки, он отправился в обход лагеря, размышляя о том, что ежели верблюд состоит в родстве с ламой, то могут найтись тут и другие звери, подобные одиссарским, только больше, сильней и страшней. Это предположение казалось близким к истине, так как Та-Кем, в своих невнятных еще речах, описывал Чоч-Сидри множество жутких чудовищ. Например, гривастых хищников цвета песка, в два раза крупней ягуара; гигантских единорогов с крохотными подслеповатыми глазками, легко впадавших в раздражение; речных зверей со складчатой безволосой кожей, способных перекусить челн пополам; а также животных, которые, не в пример горбатому верблюду, в самом деле походили на тапиров, но преогромных, с клыками, длинным вытянутым носом и ногами как древесные стволы! Кое-кого из этих тварей Дженнак видел за скалами, на пути в поселок дикарей, и мог подтвердить Чоч-Сидри, что все рассказанное нефатцем чистая правда.

Но молодого жреца больше удивляли не звери, а люди. Дженнаку вдруг вспомнилось, какими глазами смотрел он на Та-Кема и на труп черножего дикаря, принесенный в лагерь Хомдой-северянином. Смотрел с таким изумлением и недоверием, будто ждал чего-то совершенно иного, будто в Риканне не полагалось быть людям с медно-красным и черным цветом кожи, с темными волосами, прямыми или вьющимися, как шерсть арсоланских лам. А каким полагалось? Кто мог это знать наперед? Во всяком случае, не Чоч-Сидри.

И все же он так глядел на местных-обитателей, живого и мертвого, словно кожа с них вот-вот слезет и сквозь нее проглянет нечто иное, совсем непохожее на дикаря с отвислыми губами или на хрупкого купца из Нефати.

А что тут удивляться? – думал Дженнак, оглядывая застывших на вышках часовых и мачты драммаров, что покачивались в сотне локтей от берега. Что удивляться? Люди повсюду люди, какого бы цвета ни были их тела. Скорей любопытно поразмыслить над тем, почему чернокожие так черны – может, опалило их жаркое солнце, а может, сам Коатль окрасил их в свои цвета… Но если верно последнее, то они – истинный народ повелителя Чак Мооль; они, а не атлийцы!

Он усмехнулся. Это было бы страшным ударом по атлийской гордости! Узнать, что в другой половине мира есть племя, отмеченное Коатлем и более достойное его покровительства! Что сказал бы, проведав о том, атлийский владыка Ах-Шират? Заносчивый Ах-Шират, присвоивший титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней?

У хогана Чоллы, прервав его размышления, раздались звуки гонга. Дженнак повернулся, машинально оправил тунику, и зашагал к хогану арсоланки. Их совместные утренние трапезы возобновились, дружба была восстановлена, успокоив тем самым О’Каймора и Чоч-Сидри. Тидам не страшился больше разногласий между светлорожденными вождями, а жрец, в обычной своей иносказательной манере, толковал хорошо известное Дженнаку: мол, прекрасны цветы кактуса, но трудно сорвать их, не поранив рук. Зато сорвавший испытает блаженство… Надо лишь потерпеть и сделать вид, что наслаждаешься их запахом, а колючек как бы не замечаешь.

Тоже неплохой совет, подумал Дженнак, перешагнув порог; не хуже тех, что давал Хомда-северянин. Жаль, что нельзя последовать всем им сразу.

Пробормотав приветствие, он устроился на низком жестком сиденье. Чолла, как всегда, выглядела прекрасно – не цветок кактуса, но скорее орхидея из садов сагамора, нежная и благоуханная, не знающая, что такое шипы. В последние дни, будто желая подчеркнуть свое расположение к Дженнаку, она одевалась в цвета Одисса или Сеннама – в честь его подвига во время бури, о коем среди кейтабцев уже ходили легенды. Сегодня на ней были алые одежды и красные сандалии на маленьких ножках; талию охватывал кожаный пурпурный поясок, грудь украшало сплетенное из багряных перьев ожерелье, волосы стягивала повязка с гранатами цвета бычьей крови. Словом, она была необычайно хороша!

Характер ее, как мнилось Дженнаку, тоже изменился к лучшему. Быть может, земля Риканны, невиданные люди, звери и птицы, необычные зрелиша, к которым она питала склонность, что-то разбудили в ней; временами она теряла все свое величие, всю надменность и колкость, превращаясь в обычную девушку, прелестную и пленительную в своем неуемном любопытстве. Но лишь временами и не так часто, как мечталось Дженнаку. Бывали дни, когда с рассвета до заката Чолла Чантар помнила, кто она есть: четырнадцатая дочь Сына Солнца, повелителя Арсоланы, – и, почти наверняка, будущая владычица Удела Одисса. Ее уверенность в этом своем предназначении могла свести с ума, и Дженнак тихо бесился, вспоминая мудрые советы Хомды: женщина – бить! Больше бить, больше слушаться!

Но сегодня, в День Кошки, Чолла и прикинулась кошкой – не дикой лесной, а домашней, которую приятно погладить и почесать за ушами. Поглощая изысканные арсоланские яства и запивая их ароматным отваром, Дженнак размышлял над ее преображением с подозрительностью бывалого судейского, которого словами не улестишь и слезами не разжалобишь. Мелькало у него в голове, что Чолла что-то замышляет и что-то ей от него надо; но вот что именно? Не догадаешься, пока не скажет… Такая женщина как випата из Больших Болот: на камне – камень, на траве – трава, на песке – песок. Вот, к примеру, зачем она оделась в алое? С одной стороны, алое – цвет Одисса, и арсоланка, быть может, желала почтить гостя; с другой же… Шелка любви обычно окрашены алым – так нет ли здесь какого намека?

Пока он терялся в догадках, девушки Чоллы таскали на стол все новые кушанья, а сама хозяйка развлекала его беседой – о крохотных солнечно-желтых птичках, что изловили для нее в лесу люди О’Каймора, о буром страшном верблюде, на шее которого довелось ей вчера покататься, о нефритовом амулете в форме жука, преподнесенном ей Та-Кемом, о том, что кейтабцы поднялись на челнах по реке, обогнули скалистую гряду и сразились с кайманами – столь огромными, каких не водится в самой Матери Вод. Наконец, сообщив Дженнаку все новости и выслушав его сдержанные ответы, Чолла приступила к главному.

– Морской змей, – задумчиво промолвила она, – тот, что разбился на скалах в соседней бухте… Хотела бы я на него взглянуть, мой господин! Ведь никто и никогда не видел этих созданий вблизи, ни живых, ни мертвых. Может быть, лишь этот кейтабец, старый хромой мореход, у которого язык походит на гибкий змеиный хвост.

– Стоит ли рисковать, прекрасная тари? Жизнь твоя драгоценна, а соседняя бухта есть соседняя бухта. Кто знает, что может в ней случиться?

Чолла загадочно улыбнулась:

– Я думаю, ничего плохого, если ты пойдешь со мной. Ты – великий воин! Ты победил самого Паннар-Са, не так ли? Разве страшат тебя черные дикари? Да они сами теперь боятся нас и не выходят на берег! Ну, так как же? Хочешь ли сопровождать меня?