Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие

Эту проблему ясно сформулировал вдумчивый исследователь сексуальности И. С. Кон. «Читатель, не знающий о гомосексуальности Оскара Уайлда, никогда не поймет «Портрет Дориана Грея». Но прилично ли копаться в чужом белье, которое обычно считается грязным, тем более что роман не только «об этом»?… Где границы нашего права анализировать и реконструировать частную жизнь человека, который не хотел выставлять ее напоказ? Спрашивая себя, хотел бы имярек, чтобы его интимные переживания обсуждались посторонними людьми, я большей частью отвечал себе: «нет». Но когда я спрашивал себя, хотел бы он, мучаясь своими жизненными проблемами, опереться на аналогичный опыт другого, заведомо достойного человека, я так же категорически отвечал: «Да!» (Кон 1998: 84–85).

Пушкин сердился и бранился, предвидя, что и его жизнь станет достоянием гласности, а в ней, как он прекрасно понимал, было немало не только слабостей, но и ошибок и дурных поступков — такого, о чем он сам потом сожалел. В оправдание он выдвигал принцип двойной морали: что можно Юпитеру, непозволительно быку. Пушкин гордился древностью и знатностью своего дворянского рода и вполне сознавал свое лидерство в русской литературе. Для него типично противопоставление: поэт и толпа, поэт и чернь. Смысл его гневной тирады очень прост: слабости гения (скажем, мотовство Байрона, задиристость и сквернословие Пушкина) имеют одно значение, а такие же слабости у заурядных людишек — совсем другое. Мерзости, совершаемые на высоком уровне (скажем, смертоубийства Наполеона), суть явления истории, а мерзости, совершаемые на уровне обыденном — достояние юридического расследования. Так не освободить ли гениев и крупные исторические фигуры от судебного преследования за преступления? Даровать им привилегии исторического иммунитета. Но тогда пришлось бы убрать из истории этические оценки, аксиологию.

Можно придать пушкинской тираде и такое толкование: у гения скверные свойства и поступки приобретают иное качество по сравнению с тем, какое они имеют у простого народа. Это уже не те свойства и проступки. Ведь они включены в общую структуру незаурядной личности, а это им придает иное значение, очищает их, возвышает и поэтизирует. Наполеон демонстративно убил ни в чем неповинного герцога Энгиенского, но это была часть большой европейской политики. Байрону простительно мотовство — ведь наличие колоритного окружения (любовницы, обезьяны, свора собак и дорогие лошади) придавало поэту неповторимый ореол, ставший частью его романтического имиджа. Пушкину можно влюбляться в чужих жен и соблазнять их — ведь он потом создаст из этих переживаний такие стихи! Возмущаться следует мужьями — молдавскими помещиками, которые сдуру вызывали Пушкина на дуэль за такие проказы: ведь они могли в самом деле убить великого поэта почти ни за что! И не было бы «Евгения Онегина» и Болдинской осени. Слава богу, не убили! Но это случайно. Они же должны были понимать, что Пушкину это позволительно. Еще и за честь должны были почитать, что на их затрапезных жен обратил внимание великий поэт. Иное дело повеса Дантес — влюбиться в чужую жену, да еще в чью жену!..

Право, не стоит различать мерзости в зависимости от того, кто их совершает. Они остаются мерзостями. И слабости — они у всех слабости. Кто в чем-то низок и мал, он в этом низок и мал, даже если велик в чем-то другом. Разве что эта низость у него более заметна. И он сопоставим со всеми, кто низок и мал, — как и со всеми, кто так же велик. Конечно, и мерзости бывают разными, но они разные не из-за величия или заурядности тех, кто их совершает, а из-за, так сказать, степени погружения в мерзость и из-за различия сопровождающих обстоятельств.

Суть, однако, вот в чем. То свойство, которое объединяет героев этой книги, мерзостью или низостью, по разумению автора, не является. Это вид любви, в котором, как во всякой любви, возможны и низкие чувства и высокое горение, и мерзости и благородство, и пошлость и величие. Они и были здесь продемонстрированы. Этот вид любви необычен и, как все необычное, отторгаем толпой, поэтому труден тем, кому он выпал на долю. Для них, да и для всех других, поучительно познакомиться с тем, как справлялись с этой трудностью знаменитые личности — те, кого называют великими.

2. Некоторые обобщения

Тут можно сделать некоторые обобщения — они бросаются в глаза, хотя из-за малочисленности примеров ни о какой статистике не может быть речи. Но примеры показательны, ибо личности крупны и способы, которыми они справлялись с бедами и конфликтами, порождаемыми их сексуальной ориентацией, выражены ярко и, можно сказать, типично.

Одни, как Пушкин, Лермонтов, Есенин, не говоря уж о государях Иоанне и Петре, не делали из этого проблемы — у них в самосознании основой была их многократно испытанная любовь к женщинам, на которую наслаивался содомский грех как галантный, куртуазный грех, как порочное удовольствие, позволительное исключительным личностям. В этом они могли опираться на отношение среды и примеры себе подобных. Для других, как Чайковский, Толстой, К. Р., Нижинский или Эйзенштейн, несоответствие их чувствований требованиям социальной нормы составляло предмет страданий (для Толстого непонятый им самим), и они искали прикрытия или исцеления в браке. Это привело жену Чайковского в сумасшедший дом, а Нижинского самого туда же, семейную жизнь Толстого превратило в трагедию, жен Сергея Александровича и Эйзенштейна оставило девственницами, а Чайковского и К. Р. побудило осознать в конце концов невозможность бороться со своей натурой.

Пржевальский и Миклухо-Маклай спасались бегством из цивилизованного общества в мир дикой природы и первобытных людей. Набоков и Миклухо-Маклай были больше увлечены обычной педофилией, Набоков — теоретически, Миклухо-Маклай — и практически, но оба как-то причастны и к гомосексуальности, причем Набокова, лично не гомосексуального, тяготила роковая погруженность в гомосексуальную семейную среду. И только Кузмин, Дягилев, Сомов и Нуреев, изначально осознав свою природу, жили по своим собственным законам и сумели навязать свой способ существования окружающему миру. Они воспринимали свою гомосексуальность как свою норму. Связь человека их круга с женщиной шокировала их так же, как обычного мужчину — любовные объятия с мужчиной.

Уже расставшись со своим поднадоевшим любовником Павликом Масловым, в феврале 1907 г., Кузмин узнал от приятелей, побывавших в ресторане Палкина, излюбленном месте встреч гомосексуалов, странную новость и отметил в Дневнике: «Наши были у Палкина, где видели Павлика с какой-то женщиной. Хоть я его и не люблю, но был почему-то шокирован этим; с кем угодно: со стариком, с мальчиком, а то с толстой дамой — фу!» (ДК5: 320).

Они опирались на культуру Серебряного века или, удалившись в эмиграцию, на культуру зарубежья. Жить по своей природе не удалось Клюеву и Харитонову: оказавшись в иной среде, они были убиты гомофобным государством.

По-разному относились наши герои и к отождествлению себя с кланом гомосексуалов. К. Р., Чайковский и Харитонов страшно боялись огласки. Пржевальскому и Миклухо-Маклаю удавалось скрывать свою сексуальную ориентацию не только от современников, но и от последующих поколений. Лев Толстой и Эйзенштейн решительно и убежденно отвергали свою причастность к гомосексуальности, Нижинский тоже, хотя и с гораздо меньшими основаниями, а Набоков изъявлял свое презрение к гомикам. Иоанн и Петр не афишировали свои содомские отклонения, но и не особенно скрывали их. Дягилев, Кузмин, Сомов и Нуреев жили почти открыто в гомосексуальных связях, а Лермонтов, Есенин и Клюев, не говоря уж о Сомове, публиковали гомоэротические стихи. Пушкин, по крайней мере, писал их, хотя при жизни не публиковал, а у Харитонова почти все творчество откровенно разрабатывает гомосексуальные темы, хотя оно было рассчитано на узкий круг друзей и при жизни не публиковалось ничего.

Как у наших героев проявляется пресловутое свойство гомосексуальной любви — непостоянство, частая смена возлюбленных (тут даже не сказать возлюбленных — вернее, партнеров)? К удивлению, у них это вовсе не поголовно. Отличались этим Чайковский, Клюев, Кузмин, Нуреев и, вероятно, Харитонов. Из двух десятков пятеро. Однако при Чайковском был постоянно Леня Софронов, у Клюева, даже у Кузмина и Нуреева бывали и очень длительные привязанности. У Пржевальского, Миклухо-Маклая, Сомова, К. Р., да и Дягилева любовников и вовсе было не так уж много. Другие субъекты, причастные к гомосексуальным утехам, славились как раз обилием женщин — Иван Грозный с его «тысячей дев», Петр Первый, Пушкин, Есенин.

Я уже отмечал любопытную черту гомосексуальности — тягу гомосексуалов к людям иного социального уровня, иной образованности. Аристократов и интеллектуалов неудержимо тянет к простонародью — банщикам, дворникам, кучерам, лакеям, посыльным и солдатам, а тех — к господам. Я рассматривал это в рамках притягательности разных отличий (экзотическое становится эротическим) и подыскивал психологические объяснения этому феномену: впечатлительный интеллектуал подсознательно ожидает от человека своего круга иронии, высокой требовательности, а это срывает эротическую настроенность (Клейн 2000: 476–481). Здесь этот феномен можно видеть на примерах Петра Великого, К. Р. и Чайковского, заметно это отчасти и у Кузмина, Пржевальского и Миклухо-Маклая. В свою очередь для простонародья перспектива интимной связи с интеллектуалом или аристократом повышает самооценку и усиливает сексуальное возбуждение. Возможно, это сказывалось у Есенина.