Другие цвета
Шрифт:
Еще одно впечатление может оказаться фальшивым: жизнь и люди здесь гораздо скромнее… Я вижу, что люди, которых я встречаю, когда иду по улице, и с которыми разговариваю в кофейнях, намного проще и чище, чем люди, о которых я рассказываю в своих романах. Может быть, это впечатление мне навевает повседневная жизнь и заурядность каждого ее мгновения. И наверное, если в это время кто-нибудь покончит с собой или убьет кого-нибудь прямо в той кофейне, где я сижу в полусне, я все равно буду думать, что в жизни все заурядно…
Во второй половине 1970-х годов Каре пережил период исключительного насилия. Жестокое давление со стороны властей и спецслужб повлияло на историю города. В середине 90-х годов в город с гор пытались проникнуть курдские сепаратисты. Но, несмотря на все это (а может, из-за всего этого), мне кажется почти неприличным разговаривать здесь о жестоких действиях властей и политических невзгодах..
Когда художник, который посвятил всю свою жизнь рисованию одного дерева, в один прекрасный день, сумев нарисовать это дерево интересно и необычно, сумев выразить его на своем художественном языке, повернется в творческом экстазе, чтобы взглянуть на него еще раз, он
26 февраля, понедельник
Я опять в чайной «Единство», где пишу с раннего утра. Ко мне подходит пожилой человек; я называю его пожилым, а он, может быть, не намного старше меня. Он крупный, во-рту сигарета, в кепке, в сером пиджаке, с вьющимися волосами, здоровый на вид.
— Ты опять приехал? — спрашивает он меня.
Я встаю и пожимаю ему руку.
— Да, приехал, — отвечаю я с улыбкой.
Он берет со стенной вешалки свое пальто. А я отворачиваюсь к этой заметке, к своей тетради. Выходя с пальто в руках, он громко говорит — так, чтобы я слышал: «Напиши, сколько простым служащим платят, давай напиши! Напиши еще, сколько в Карсе уголь стоит!»
Пока он это говорит, мальчик-официант открыл заслонку печи и щипцами перемешивает уголь. Цены на уголь — всегда одна из главных проблем, на которую все жалуются, когда я прихожу в какую-нибудь чайную в Карсе, включаю диктофон и вокруг меня собираются люди… Это свидетельствует о том, как воспринимают меня люди, пока я хожу с диктофоном по городу. Мало кто знает, что я — писатель, а те, кто знает, не в курсе, что я пишу роман, который происходит в Карсе. Когда я представляюсь журналистом, сразу спрашивают: «А из какой вы газеты?» Или: «Я видел тебя по телевизору! Пиши журналист, пиши!»
Не обращая внимания на то, слышу я его или нет, кто-то говорит: «Вон, пишет — он же журналист». — «Что он пишет?» — спрашивает другой. По утрам в чайной «Единство» почти никого нет… Чуть подальше от меня, за другим столиком, около восьми часов началась партия в карты… А за другим столиком человек на вид лет сорока сам себе гадает на картах. Два пенсионера сидят за третьим столиком друг напротив друга и беседуют, наблюдая за ним. Тот, что гадает себе, на мгновение поднимает голову от карт и произносит ругательство в адрес премьер-министра Эджевита. Эта ругань связана с дурацким правительственным кризисом, произошедшим неделю назад, когда премьер-министр Эджевит выступил по телевидению с рядом обвинений в адрес президента, что привело к обвалу биржи и падению стоимости турецкой валюты. В это время кто-то за соседним столиком высказывает свои комментарии происходящего. Двенадцать мужчин в кофейне (я пересчитал их, незаметно глядя на них) собираются вокруг печи, на расстоянии трех шагов от того места, где я сижу. Усталые, безжизненные шутки и остроты. Я то и дело слышу, как звучат слова «утром, рано утром». «Не говори этого так рано утром, не делай этого так рано утром!» Печь нагревается, и мне в лицо ударяет приятное тепло… Сейчас в чайной «Единство» наступила тишина. В это время дверь открывается и заходит кто-то еще. «Доброе утро, друзья! Доброе утро, удачи вам», — говорит он, потому что за соседним столом началась игра. Времени — восемь тридцать. Впереди еще целый зимний день, который надо чем-то заполнить. Входит разносчик пирожков: «Пирожки, кому пирожки!» Почему мне так нравится сидеть в чайных Карса, особенно в чайной «Единство»? (Опять заходит разносчик пирожков с большим подносом на голове.) Наверное, потому, что по утрам мне здесь хорошо работается. Когда я иду по утрам по широким, холодным, ветреным и безлюдным улицам Карса, я чувствую, что могу писать обо всем, что могу писать не останавливаясь, что меня трогает и волнует все, что я вижу, и обо всем, что меня волнует, я могу написать. Календарь на стене. Портрет Ататюрка. Включенный телевизор, которому только что выключили звук (дай бог, чтобы премьер-министр и президент сумели прийти к соглашению на встрече, трансляцию которой прервали посередине), невероятно изношенные стулья, печная труба, игральные карты, грязные стены, черный-пречерный от грязи пол…
Позже приходит Мануэль со своей камерой, и мы отправляемся на прогулку по самому красивому месту в Карсе — улицам квартала Юсуф-паша… Начальная школа имени Исмета Инёню — очень красивое здание, сохранившееся со времен русских. Сверху, из открытого окна, доносится громкий, злой, грубый крик учителя, ругающего учеников. «Пошли зайдем, пофотографируем?» — «А если выгонят?» — «Может, тебя узнают», — говорит Мануэль.
Узнают. Угощают в учительской чаем, дают протереть руки одеколоном. Пожимаю руки нескольких учителей. Мы идем по коридорам с высокими потолками и, проходя мимо закрытых дверей классов, чувствуем, как много детей там, внутри… Мы смотрим на плакаты с портретами Ататюрка в полный рост, сделанные учителем рисования, и думаем, что означает быть учеником этой школы. Затем заходим в особняк по соседству — первый в Карсе «отреставрированный особняк». Строитель из Анкары купил этот прекрасный дом и вложил в него много денег, обставляя его в стиле глянцевых журналов по домоводству, интерьеру и дизайну. Рядом с нищетой города его аккуратная красота и внутреннее богатство смотрятся странно, потому что все думают: и стыдно, и красиво. Потом мы опять долго идем по улицам. Вдоль замерзшей реки Каре, по железному мосту… Это мои самые любимые места в Карсе. Но все равно, когда бы я ни шел здесь днем, мной постепенно овладевает чувство печали и душевной усталости. Я написал большую часть моего романа, и роман мне сейчас кажется таким же интересным, как и город, — теперь мне хочется только работать. Кажется, в городе нет больше тайн. Мы идем по зданию, которое некогда было русским консульством. А еще раньше этим домом владел богатый армянин. Потом, когда вошли русские оккупационные войска, армян выселили, а здесь устроили русский военный штаб. Затем город перешел в руки турок. И в доме поселился богатый
азербайджанец, торговавший с Россией в первые годы Республики. Потом дом сдали в аренду для русского консульства. А потом он перешел в руки семьи нынешнего владельца. Один добрый человек, который показывает нам дом, рассказывает, что этот дом является собственностью этих людей… В романе я изобразил этот дом гораздо большим, чем он есть на самом деле, и отдал его в пользование не нынешнему владельцу, а лицею имамов-хатибов. На самом же деле лицей имамов-хатибов гораздо дальше, внизу, у подножия холма. Зачем я изменил эту незначительную деталь? Не знаю, мне так захотелось. Потому что такие детали делают историю убедительней, более реалистичной… Вообще-то здание лицея имамов-хатибов не имеет в романе особенного значения. И все-таки эти маленькие, незначительные перемены мест очень важны для написания романа, так как отвлекают от реального мира. Я очень хорошо знаю, что мне, чтобы поверить в историю, которую я рассказываю, нужно иногда рассказывать не о настоящем Карсе, а о Карсе, который существует в моем воображении. Я должен рассказывать историю, которую придумал, сказку, которая родилась во мне (пусть даже она и содержит политический смысл), и тогда все становится красивым для меня. С другой стороны, эти перемены пробуждают во мне ложь и навязчивые идеи, неясные муки совести и чувство вины, и у меня нет никакого желания вникать в скрытую логику этих чувств. Другая причина беспокойства кроется для меня в том, что я понимаю — своим романом я могу огорчить моих друзей в Карсе, например, Сезаи-бея или учтивого мэра — моих знакомых, которые ждут от меня чего-то хорошего. И я живу с постоянным ощущением этого противоречия. Когда бы я ни включил свой диктофон, когда бы я ни пытался выяснить, что мне следует написать о Карсе, я всегда слышу от людей настойчивые жалобы на бедность, на безразличие и притеснения со стороны властей, на несправедливости и жестокость. А когда я благодарю их, они все говорят мне: «Напиши обо всем!» — а потом добавляют: «Но напиши о Карсе хорошее». Но ничего хорошего они мне не рассказывают.В Карсе нет такого сильного движения политических исламистов, как я изобразил в романе. И в то же время только вчера мэр рассказывал нам, что азербайджанцы постепенно подпадают под влияние политического ислама, а те, кто отправляется в Иран, в Кум, получать образование, чувствуют себя ближе к шиитам, и сейчас здесь чествуют Хасана и Хусейна, чего никогда не было раньше…
27 февраля, утро
Я проснулся в половине пятого утра. Солнце уже взошло, но на улицах еще никого не было. Так что я сел за маленький туалетный столик перед зеркалом у себя в номере и начал писать эти строки… Я всегда рад быть в Карсе так рано утром, просыпаться здесь, от того, что я опять смогу пройтись по пустынным улицам, снова смогу заходить в чайные и что-нибудь писать в свою тетрадь… Как всегда, когда подходит время вернуться в Стамбул, мне хочется торопливо запечатлеть на видео и сохранить в памяти виды Карса, его грустные улицы, его магазины, бродячих собак, чайные и парикмахерские…
Последнее утро в Карсе
Последние часы в Карсе. Может быть, я больше сюда не приеду. Я немного прошелся по холодным, как лед, улицам. Глубокая грусть охватывает меня всякий раз, когда мне предстоит уезжать из Карса… Простота жизни, нежная дружба, близость, хрупкость жизни и постоянное, неизменное течение медленного времени… Вот что привязывает меня к Карсу. (Утром опять пришел вчерашний разносчик пирожков с подносом на голове.) Когда я думаю об этом, мои знакомые, подсевшие ко мне за столик в чайной «Единство», говорят о безработице, о том, что вынуждены бездельничать по кофейням. «Ты все записал?» — спрашивают они меня… «Пиши обо всем. Наш президент должен поддерживать своих граждан. Он — хороший человек. Другие-то все воруют. Напиши об этом… У депутатов зарплата по два миллиона, так они еще и воруют у тех, кто по сотне зарабатывает… Запиши мои слова, и имя мое запиши. Пиши. Пиши…»
Несмотря на бедность, люди в чайной «Единство» — не самые бедные люди Карса. Например, человек, с которым я только что разговаривал… Когда-то у некоторых из них были работа или свое дело, которое впоследствии прогорело; кто-то был директором больницы, кто-то был чиновником, а теперь — на пенсии, у кого-то были свои грузовики; но сейчас у них ничего нет и нечем заниматься — совсем как обанкротившемуся парикмахеру, у которого мы брали интервью в прошлый раз (в свое время у него была маленькая фабрика одежды, на двенадцать швейных машин), — а когда-то они были богатыми и успешными. Это отличает чайную «Единство» от других чайных, где бывают безработные, у которых нет вообще никакой перспективы, или безграмотные обитатели трущоб. Их встречи здесь — это продолжение деятельности некогда существовавшего общества «Единство».
«Здесь нет ни одного счастливого человека… И все запрещено», — думаю я. В Карсе все жалуются, нет ни одного довольного человека, все, кажется, готовы лопнуть от злости… Если на улицах и царят тишина и покой, то только потому, что люди смирились с безысходностью и нищетой. Все остальное государство сурово запрещает… Счастье — особая тема. Но это я почувствовал, когда писал роман. Я далек от бед всех этих людей, но во мне крепнут не угрызения совести, а чувство безысходности. Я пессимист: кажется, в ближайшее время здесь ничего не изменится к лучшему. Но свой роман я хочу написать искренне, так, каким он должен быть. Самое лучшее, что я могу сделать для жителей Карса, — это написать искренне, написать хороший роман.
РИСУНКИ И ТЕКСТЫ
Глава 63
ИЗУМЛЕНИЕ ШИРИН
Я писатель. И думаю, что, сколько бы я ни изучал теорию, время от времени увлекаясь ею, я довольно часто чувствовал, что, по правде, мне следует воздерживаться от нее. Позвольте сейчас развлечь вас несколькими историями и с их помощью постараться хотя бы приблизительно объяснить вам мои мысли.
Если вы хотите вообразить сад, который вы никогда не видели, потому что он находится за высоким забором, то лучший способ представить себе этот невидимый сад — это рассказать истории о ваших чувствах, надеждах и страхах, связанных с этим садом.