Другие времена. Антология
Шрифт:
Политик
Поет в толпе – щебечущая ложь,
Гремят оркестры, цирки и литавры.
На суд людской – управы не найдешь,
И что ему – заслуженные лавры?
Теперь ему – до смерти засыпать
В объятьях небывалого сиротства
И ни на миг всерьез не принимать
Мгновенного участья или сходства.
Когда Седьмая двинулась Печать,
Кто долго ждал, тот, наконец, дождался —
Земле – в великих родах помогать,
Чтоб пуп Земли – в руках – не развязался.
И вот когда все сделалось всерьез —
От
И вот тогда все истинно сошлось,
И Время – Вием – пальцем показало.
Он тот, кто дал нам – парус и весло,
Кому б и впрямь – беседовать с богами,
Чтобы ее – в провал не унесло,
В пустой отвал – под нашими ногами,
Кто – не сносил веселой головы,
Был – к Минотавру – добровольно загнан
И – под шумок лепечущей молвы —
Последней безнадежностью оправдан.
Виталий Амурский / Париж /
Родился в Москве в 1944 году. Прежде, почти автоматически, как в анкете, написав эти слова и дату, я совершенно не задумывался о том, что помимо сугубо канцелярской функции они могут нести иной – более глубокий смысл. Сейчас же понимаю – несут. Указывают на принадлежность к тому месту, которое не имеет ничего общего с тем, что называется так нынче. Календарная отметка тому свидетельство. Да, я из того города, который назывался Москвой, но не был (во многом) ни внешне, ни тем более внутренне, схож с нынешней столицей. Да, я из той страны, которой тоже больше нет, разве что природа её, суть её остались прежними. В каких-то случаях это помогает верить в лучшее, в каких-то – наоборот – лишает такой веры, а значит – опоры.
Подробности минувшего крошатся,
Подобно штукатурке на стене,
И надо бы со старым распрощаться,
Однако же мешает что-то мне.
Так, иногда Тишинку [3] вспоминая,
Себя я вижу в кепке набекрень
На фоне декораций, где – пивная,
Площадка волейбольная, сирень,
Звонков трамвайных резкие обрывки,
У газировщиц звяканье монет,
Бензоколонка, школа возле рынка,
3
Район в старой Москве, известный, прежде всего, своим, ныне не существующим, рынком.
Которой, впрочем, как и рынка, нет.
Печалюсь ли? Нет, в общем-то, нисколько.
Скорее, лишь осадок на душе,
Ведь из обрывков тех, из тех осколков
Единый мир не воссоздать уже.
Не так уже щедра и многолика
Была в нём жизнь и воля – уцелеть,
И те, кто жили в нём – почем фунт лиха
Не спрашивали, зная о цене.
Снежок предновогодний серебристый
Привиделся недавно мне опять,
Такой же чистый, как при декабристах,
Когда ещё темно, лишь стыдно спать.
Казалось, жизнь спокойна, как оазис,
Была в пространстве том без берегов,
Но в ней с ума сходил Валерий Тарсис,
Безумствовал Аркадий Белинков.
В ней тьма скрывала Аржака и Терца,
А перед вольным словом чуя страх,
Поэта именуя отщепенцем,
Над
Бродским измывалась власть в «Крестах».Определивший время то застойным,
По-своему был прав, возможно, – да…
Но для меня оно с чуть слышным стоном
Слилось, таким оставшись навсегда.
И вот опять, как будто в свете лунном,
Что просочиться в комнату сумел, —
Перед глазами: «Чаадаев», «Лунин»
Из серии тогдашних ЖЗЛ.
Карантин 1830-го года
И снова Пушкин, Болдино, холера,
Да и к Москве зараза подползла,
Но на балах лихие кавалеры
Там кружат дам, как прежде, допоздна.
А он в глуши то пишет, то ладони
К вискам приставив, в думах о себе,
О Натали, о будущем их доме,
О полной неизвестности судьбе.
Иль, оседлав коня, летит куда-то, —
Не в гости по соседству, просто прочь,
И гулко бьют копыта листьев злато,
Что ветром намело из ближних рощ.
Потом отчёты скучные листает,
Смолкает, слыша слово «карантин»,
Не думая, что это время станет
Прекраснейшим из прожитого им.
Как, впрочем, знать, из Рая или Ада
Выглядывают звезды по ночам,
Случайно ль рядом с ним и «Илиада»,
И книжка со стихами англичан… [4]
О, щедрая на яркость красок осень —
Мозаика разрозненных картин!..
Но задаюсь я лишь одним вопросом:
Что, если б не тогдашний карантин?..
«Москва! Как много в этом звуке…»
Пушкин
Какая разница, что Кремер и Бешмет
Играют там, а Пушкин в бронзе прежний,
4
В то время в Болдино у поэта среди личных вещей были книги: «Илиада» Гомера в переводе Гнедича, сборник английских поэтов-романтиков Мильмана, Боулса, Вильсона и Барри Корнуолла, изданных в оригинале в 1829 году в парижском издательстве A. And W. Galignani. Принято считать, что включённая в него драма Вильсона «Город чумы» вдохновила Пушкина на создание «Пира во время чумы».
Ведь города былого больше нет, —
Исчезли те дворы и те скворечни.
Понятны перемены, только я,
Прикидывая ворох чувств навскидку, —
Не в силах на брусчатке у Кремля
Представить искромётную лезгинку.
Памяти Бориса Клименко
На Владимирской горке не встретимся,
Сквозь вечернюю бирюзу
Не для нас огоньками засветится
Даль, раскинувшаяся внизу.
Но с Монмартра глядя на крыши
Сероватые, как зола,
Вспомню я о тебе, и увижу
Русь, что Киевскою звалась.
Та, где нынче слепые, ярые,
Как из лет, что не знали мы,
Свистят стрелами кудеяровыми
Ветры с северной стороны.
А восточнее, очумело
Над озябшей землёй кружа,
Стаи птиц, антрацита чернее,
Режут воздух острей ножа.
Живя вдали, страны своей лицо я
Эпохи девяностых знаю мало,
Но то, что высветлялось в песнях Цоя,