Другие времена

– Нет такого впечатления, – поспешил Ложевников.

– Есть, есть, – стоял на своем Гаврила, – удручающее впечатление. Вплоть до того, что вы ставите вопрос, следует ли, дескать, нам заниматься этим делом.

– Не ставлю… не ставлю я так вопрос, – почувствовав что-то неладное, всполошился Ложевников, уж не придется ли ему снова искать киностудию, где бы приткнуться со своим «Кукуевым», – нет у меня таких настроений.

– Есть, есть, мы же видим, – убежденно гудел Гаврила. – Но перед нами поставлена задача, и мы обязаны ее выполнить. Разговор был дружеским, понимающим, доброжелательным, заинтересованным. А положение довольно трудное. Множество персонажей говорят на каком-то вроде бы изощренном нравственном языке, но как однообразно. Не считает же автор своих героев, Вику, Люду, Беллу, комсорга Короткова, людьми с четырехклассным образованием, а впечатление-то именно такое… Повторять не буду. Сказано было много верных и полезных вещей. Учитывая все оттенки выступлений, сценарий можно принять… А режиссера, так исступленно желающего его поставить, можно попросить в меру своих способностей на отклик, в меру своего понимания услышанного как-то усвоить сделанные замечания и предложения. Всех благодарю за работу и терпение. Да, последнее. До представления сценария в следующие инстанции надо его хотя бы сократить… – Немножко подумал и махнул рукой. – Впрочем, на усмотрение авторов.

Режиссуру не только на съемочной площадке, но и на худсовете Гаврила умел вести тонко. Можно было подумать, что про необходимые сокращения забыл и вспомнил только в конце своей недлинной речи. Скорее всего, он припас это пожелание к концу, чтобы, в конце концов, можно было махнуть рукой, тем и поставить точку. И точка эта, для всех такая очевидная и значимая, в стенограмму попасть не может.

– Вон она, прикладная эстетика. А мы-то думаем… – что «мы думаем», Дмитрий Дмитриевич не уточнил и тут же поинтересовался: – А что стало с Мидевниковым, главой, как я понимаю, оппозиции? И как себя чувствовал сам-то Ложевников после вашей бани?

– А что он мог сделать профессору университета? Что он мог сделать сотруднику Эрмитажа? Но горячий прием, видно, ему крепко запомнился, это публика памятливая. Вот когда он приехал на утверждение кинопроб, тут уж он на нас попытался отоспаться. Актеров на роли тоже худсовет утверждает, тут уж он устроил нам головомойку. Мы таких речей и от чиновников из Главка не слышали.

«Я лично считаю, что вы не мобилизовали съемочную группу на то, чтобы максимум усилий направить на поиски исполнителя главного образа, образа Кукуева. Я же по телефону сказал: проваливается картина! А вы по главному герою ничего не делали. Почему у вас так получается, я не понимаю. И со стороны объединения ничего не сделано в направлении главного героя. Нет Кукуева – нет картины! Чего вам не хватает? Пленки вам не хватает? Пленка будет предоставлена. Времени мало на съемки? Выпускайте картину на полгода позже – никто вам ничего не скажет! Все ваши мысли, все ваши старания должны быть направлены на главную роль – роль Кукуева. А этого сделано не было. Даже ничего не было сделано в отношении приглашения Лукьянова, который изъявил желание сниматься в этой роли».

Ему говорят, звонили Лукьянову, у него инфаркт.

«А вы с врачами говорили? А вы к нему съездили? А вы узнали, запрещено ему сниматься или нет? Быть может, и не запрещено. Тем более что условия съемки идеальные – Киев, фрукты, никакой физической нагрузки. А сведения о том, что Лукьянов конченый человек, нужно было хотя бы проверить. Услышали, инфаркт, и все, руки подняли. Даже не проверили. Вот такого отношения к искусству я не понимаю».

И тут же продемонстрировал свое отношение к искусству, полное самоотречения и самопожертвования:

– Я хочу, чтобы было высокое искусство, и режиссер может смело отойти от буквы сценария. Одно дело беллетристика, там все возможно. Верим же мы, что Мария могла предпочесть молодым старого Мазепу. Но попробуйте дать это в кино? Когда в машине сидит эта туша, Кукуев, а рядом в уголке Муся, я не верю тому, что эта туша могла возбудить любовь Муси. А он еще начинает кричать на Мусю. Не должен он грубить, он просто должен себя затормозить как мужчину. Пусть у вас будет актер в сорок лет, пускай это будет не мой Кукуев, но пусть это будет талантливое явление искусства, которое сумеет покорить зрителя. Не жалейте пленки, пробуйте актеров. Не будет Кукуева, не будет картины! Что вы нам предъявили? Актера Дубровольского отметаю сразу. Он не охватывает всего Кукуева, это очевидно. Николай Брючков. Ну нет у него внутреннего нутра для подтекста. И внешние данные не вяжутся с образом Кукуева, мало ли, что знаменитый актер. У него же лоб, как у ястреба. Нельзя совместить такой интеллект, как у Кукуева, с таким лбом, как у Брючкова. У него и нос кривой! И это человек, который должен совершить подвиг?! Нельзя же допускать такие вещи. Мы же издеваемся над своими людьми. Посмотрите-ка, в американских фильмах даже гангстеров обязательно подбирают обаятельных. Уважают свой народ, а мы что ж?

После таких выговоров и нотаций Гаврила не выдержал и заключительное слово начал раскатисто:

– Я хочу довести до вашего сведения, дорогой автор, что нет основания для возбуждения уголовного дела по обвинению Лефильма и нашего творческого объединения в том, что они лениво искали достойного исполнителя на роль Кукуева. Мы могли бы предъявить вам список прекрасных актеров, познакомившихся с предложенным сценарием и отказавшихся участвовать даже в кинопробах. В кинематографической практике, уважаемый автор, случай не частый. Мы не называем вам этих актеров, как вы понимаете, по этическим соображениям. У Лукьянова второй инфаркт. Я не хочу думать, что это после прочтения сценария, присланного ему по вашему требованию. И когда вы говорите об идеальных условиях съемок фильма, где главные события происходят в трясине и на болотах, это выдает вашу неосведомленность в кинематографической практике. Мы готовы прислушаться и к советам, и к критике, но только с одним условием, если советы профессиональны, а критика продуктивна.

Интересно, что по наружности и Ложевников, и Гаврила производили впечатление людей громоздких. Но военная выправка, вошедшая в плоть и кровь человека, умевшего ходить в длиннополой шинели с шашкой на боку, придавала всем движениям Гаврилы особую грацию, все его движения были просты, закончены и целесообразны. Ложевников же, помня о своем немалом воинском звании в должности военного корреспондента одной из центральных газет во время войны, считал, быть может, что и одного звания достаточно, чтобы производить самое благоприятное, даже сильное впечатление на окружающих.

Отсутствие не только серьезного, но и уважительного отношения к киноделу задевало профессиональное достоинство Гаврилы, и он вполне решительно давал понять вельможному гастролеру, кто хозяин в лавке. Иногда они были даже похожи на двух огромных медведей, поднимавшихся на задние лапы друг перед другом для решительного объяснения…

– Знаете, Дмитрий Дмитриевич, проработав на киностудии первые десять лет, я окончательно утвердился в мысли о том, что сама кинокартина редко бывает интересней истории того, как фильм делается, в какой борьбе, в каком противостоянии самолюбий и мировоззрений, кипении интриг, страстей. И каждый фильм это еще и маленькое, а иногда и большое, кладбище несбывшихся надежд, обманутых желаний. Создание фильма это жизнь подлинная, настоящая, а на экран реальная жизнь проникала, пробиралась и просачивалась процеженная, с приправой утешительных выдумок.

Где она, история советского кино?

То, что написано в справочниках и словарях, в диссертациях, даже в мемуарах, разве может дать представление о среде преодоления, обо всей полосе препятствий, по которой был обречен идти наш кинематограф? Дилетантизм начальства, партийный надзор, отсталая техника, низкое качество отечественной кинопленки, не позволяющей снимать в один-два дубля… Но любые организационные и производственные заморочки не шли в сравнение с человеческим единоборством во всем необъятном многообразии упертого взаимонепонимания, иногда от серости, от глупости, но чаще всего по расчету. И если бы все сводилось к делению на «красных» и «белых»! Если вам рассказать, как тот же Мидевников с этого же самого кресла, все так же, не доставая ногами пола, громил невиннейшую «Крепостную актрису». Как он третировал всю эту затею, как он обличал эту уступку «нэпмановской безвкусице», как обличал эти «опивки и объедки со стола пресыщенной буржуазии». В ход были пущены и немалые исторические знания. Граф Кутайсов был не таким. Гусар при Павле, оказывается, был всего лишь один эскадрон. В сценарии гусары совсем другой эпохи, зритель будет свистеть! По какой шаткой, узкой жердочке удалось провести эту не то что безвредную, но и едва ли не лучшую в своем жанре картину к зрителям, не отпускающим ее с экрана десятилетия. Через пятнадцать лет после выхода картины на экраны мы получили письмо с базы подводных лодок на Дальнем Востоке. Оказывается, в многомесячных автономных плаваниях, когда в экипаже наступает предел утомляемости, начинаются срывы, конфликты, ошибки, именно в этот момент, никак не раньше, достается спасительный эликсир… «Крепостная актриса»! И людям, не видевшим несколько месяцев неба, не дышавшим нормальным воздухом, фильм наполняет и легкие, и кровь живительной силой… Мы ходили именинниками, особенно Гликман, отец всех музыкальных фильмов на студии. Но недолго. Одна из самых амбициозных дам на студии, этакая плавающая по коридорам баржа мер и весов, а без ее плевка, кажется, ни одна картина нашего объединения не уходила к зрителям, и здесь осталась верна присяге, данной хорошему вкусу:

«Читали в многотиражке письмо краснофлотцев… Наши поздравления… Кто-то должен делать фильмы и для матросских клубов…»

Ох, Дмитрий Дмитриевич, если бы вы знали, сколько хребтов, сколько судеб переломали, а хотели бы переломать еще больше, эти набухшие от самодовольства жрецы и жрицы хорошего вкуса, сколько талантливого, но неугодного им народа эти жрецы сожрали! Но это ревнивцы, соперники, чужаки, конкуренты. А когда, как говорил Маугли, люди одной крови вдруг сшибаются, чуть ли не насмерть… Гаврила! Человек сдержанный, осторожный, терпимый, на старости лет подвергнутый начальственному остракизму за формализм, представляете, и вдруг так обрушился на «Три билета на вечерний сеанс»… Рубил просто под корень! И сценарий-то как-никак нашего коллеги, Раскова, Федора Борисовича, человека с именем, человека профессионального… И сценарий-то на живом материале, на сливочном, как говорится, масле, без художественного маргарина… Ну что тут скажешь! Когда какая-нибудь случайная птичка, насобачившаяся в газете чирикать по любому поводу с важным видом, вдруг залетит в кресло главного редактора и, ни уха, ни рыла в искусстве не понимая, знай, спасается, оповещая всех вокруг о своих чувствах тревоги, настороженности, предчувствия катастрофы, поражения, провала… здесь все ясно, служба у них такая, угадать и угодить, что ж от них еще ждать, другому и взяться неоткуда. Без этих упырей и кикимор ни одно дело не обходится. А вот когда брат на брата встает, когда друг друга топчут, и не из страха, не под нажимом, не по команде, кто про это расскажет?

«Что бы это могло значить, – недоумевал Дмитрий Дмитриевич, не только слушая, но и приглядываясь исподволь к соседу. – Случайность?»

И как он ни пытался разглядеть в своем соседе человека, играющего двусмысленную роль, никаких примет, способных поддержать его подозрения, пока найти не мог.

Глава 9. Влюбленные в Кукуева

Только владеющим кистью, умеющим написать «Крестный ход в Курской губернии» и «Прибытие послов в Венецию», дано изобразить шествие жрецов из просмотрового зала на четвертом этаже в помещение для худсовета на втором этаже, шествие по лестницам и коридорам под пытливыми взглядами сотрудников студии.