Другое начало

В России любят говорить о порядке, но не о норме, обязанности, ответственности […] Царит расплывчатая неопределенность […] Впечатление, что дверь остается постоянно полуоткрыта и всегда можно проскользнуть, передоговориться, помедлить, забыть об обязательстве, правит отношениями между личностями и между учреждениями или предприятиями [227] .

Введем для ситуации, которую французский наблюдатель 1839 года называет перманентной революцией, а французский наблюдатель 1999 года стабильной неопределенностью, термин свобода права. Будем обозначать им, с одной стороны, свободу каждого трактовать здесь и теперь закон применительно к обстоятельствам и, с другой стороны того же листа, свободу создавать для каждого случая новый писаный или неписаный закон.

227

Marie Mendras. La pr'ef'erence pour le flou…, p. 43.

Поскольку краткий период конституционализма, окончившийся в 1993-м, был конечно не единственный у нас [228] , и всегда все тонуло в том же сочетании внешней неопределенности и внутренней жесткости, трезвый наблюдатель уже не может надеяться на какой бы то ни было серьезный результат (кроме конечно камуфлирующего) от очередного нового периода правового законотворчества. От продолжающейся интенсивной работы над философией и теорией права можно однако ожидать прояснения нашей ситуации.

228

См. выше о проекте Сперанского.

L’avenir d’un r'egime de droit en Russie se joue dans les mentalit'es et les comportements, et non principalement dans les r'eformes constitutionnelles ou juridiques [229] .

Наиболее отстаиваемым, самым жизненно важным правом у нас остается, как я сказал, возможность по-прежнему, как всегда, толковать, применять существующие уставные нормы так, что по существу для каждой ситуации они создаются новые. К нашей свободе права однако требуется важное добавление. Она уживается с продолжающимся уважением к крепостному праву, т.е. к письменному или бесписьменному жесткому закреплению сложившихся порядков, статусов, приемов. Не очень утрируя, можно сказать, что право и власть создаются, с поправкой на масштабы, заново на каждом месте и в каждый момент человеческого поступка.

229

Marie Mendras. La pr'ef'erence pour le flou…, p. 50.

7. Вернемся к заключению маркиза-де Кюстина, что русский народ полюбил угнетение. Если взять в угнетении черту бесправия, то мы теперь слышим это слово по-новому. Право отсутствует как обязательное и для меня тоже. Бесправие означает правотворчество, и мое тоже, в каждый данный момент. Мой статус определяется не правом, которое я сам создаю и всегда могу изменить, а жестким закреплением решений обо мне и моих обо всем. При отсутствии стабильного закона неписаным законом остается всеми уважаемое крепостное право, т.е. моя несвобода внутри того, что мне суждено, того, в чем моя доля. Жесткость крепостного права смягчается тем, что в той мере, в какой оно становится правом, оно в свою очередь оказывается гибким. В этом смысле надо трактовать замеченную Кюстином одновременно уродливую скованность и неподорванную мощь русского народа.

Социальная структура у нас чрезвычайно сложна. Для западного наблюдателя юридическая система представляется слишком запутанной, крайне неудобной, сбивающей с толку. Он предпочел бы жесткость права, но без крепостной жесткости закрепления статуса.

Впечатление неопределенности правил в России, мы видели, неверно. Жизнь здесь подчинена жестким писаным и, конечно, в основном неписаным правилам. Таково например давнее неписаное правило, или практика, не фиксируемая законом, согласия следствия и суда, ведущая к тому, что приговоры, противоречащие следствию (т.е. оправдательные), практически судами первой инстанции никогда не выносятся.

Пример введения крепостного права в самом конце XVI – начале XVII вв. показывает, что при нечеткости или даже отсутствии закона о прикреплении крестьян к земле и к личности землевладельца это прикрепление, хотя и опиралось просто на материалы переписи населения, было более жестким, чем можно было бы, при общей русской способности обходить законы, ожидать от соблюдения закона. Впечатление туманности или размытости права часто обманывает нас самих. Оно касается только лицевого, официального законодательства, прежде всего Конституции. Она действительно неопределенна и двусмысленна. Но эта неопределенность не распространяется на так называемые подзаконные акты, приказы и инструкции министров, другие акты органов государственного управления.

Недооценка жесткости действующих у нас правил есть не только у иностранцев, но и у нас самих. Мы например не знаем и иногда не можем знать тех подзаконных актов, по которым действует милиция, останавливая на улице людей, потому что эти акты могут быть закрытыми. Когда французская наблюдательница констатирует в 1994 году, что

сегодня русский человек свободен, но чувствует себя униженным. Ценности, о которых он мечтает и которые всего лучше отражают его состояние духа, это потребность справедливости и уважения к личности [230] ,

230

Annie Daubenton. Russie, d’un 'etat l’autre. Editions de l’Aube 1995, p. 218.

то она справедливо отмечает иллюзию свободы в «русском человеке», неготовность замечать крепость властных порядков и чувство униженности от необходимости подчиняться непонятному и неизвестному. Та же французская наблюдательница, опираясь на новую статистику клиентуры психиатрических лечебниц в России, замечает:

согласно русским психиатрам, один из определяющих факторов неуравновешенности личности — неопределенность (l’impr'ecision) режима, в котором он живет [231] .

231

Ibid., p. 221.

Лучше говорить о впечатлении неопределенности режима. Для желающего видеть и понимать усвоение действительных действующих в стране норм права не представляет слишком большой трудности. Часто отсутствует однако воля этого добиться. В результате возникает конфликт между воображаемой неопределенностью и реальной крепостью правовой системы в нашей стране. Философия права призвана помочь прояснению ситуации.

Попытка взаимопонимания

1. Пытаясь ответить на вопрос проф. Мориса Эмара о возможных подходах к интеллектуальному сотрудничеству между Домом наук о человеке и Москвой, я хотел бы подчеркнуть настоящие серьезные проблемы, на которые наталкиваются любые усилия в этом направлении.

С возвращением благоприятных условий в России мы наблюдаем здесь восстановление политических и академических структур, в общем и целом сравнимых с западными. Проблема заключается в том, что никакая реставрация у нас не стабильна и вполне реальная опасность нового соскальзывания в хаос и насилие ложится тяжелым грузом на отечественную мысль. Частые реформы, осуществляемые в апокалиптическом стиле и вызывающие сплошное расстройство общества, производят у нас, всякий раз когда такие реформы затеваются, впечатление совершенно нового начала от нуля. Легкомыслие социальных, экономических и культурных начинаний лишает общество в целом ощущения преемственности и стирает долгосрочную историческую память, столь необходимую для стабильности всякой страны. Поскольку принятая и признанная история сокращается таким образом до короткого недавнего прошлого, древние укоренившиеся способы существования, веками неизменные, исподволь упрочиваются и сохраняются не замеченными среди шума преобразований, объявляющих себя радикальными.

Старые способы существования господствуют в повседневных личных отношениях, которые играют в конечном счете решающую социальную роль и придают реальное содержание новых проектам. Так традиционное разделение нации на две неравные группы — царские скифы и скифы-пахари у Геродота, княжеская дружина и местное население при ранних Рюриковичах, опричники и земля при Иване Грозном, дворяне и крепостные при Екатерине II, члены партии и беспартийные при Сталине — продолжает существовать после новой финансовой революции в форме решающего различения между«новыми русскими», имеющими доход, подлежащий налоговой декларации, и основной массой населения, от которой не требуется декларации своих доходов за неимением таковых.