Другой берег
Шрифт:
Наконец — и только мне известно, что действительно означает это слово, — я вернулся домой. Время шло к ужину, и я решил предупредить свою добрейшую хозяйку о том, что намерен обойтись сегодня без ее запеченного мяса и свежего салата. Донья Микаэла внимательно посмотрела на меня и сказала, что я изрядно бледен.
— Холодно на улице, — зачем-то брякнул я невпопад. — Пойду лягу спать. До завтра.
Проходя дворик, я услышал: пришедшая вслед за мной одна из дочерей хозяйки жалуется на жару и духоту на улице. Опустив голову, я поспешил скрыться в своей комнате.
Здесь все было по-прежнему. Я обнаружил Библию открытой на той самой странице, на которой оставил ее после обеда; рядом лежал карандаш, чуть поодаль - словарь Фоля. По соседству с ним - томик стихов Гуго фон Гофмансталя, расшифровкой которых я как раз начинал
Не в состоянии трезво и спокойно размышлять, я проглотил несколько таблеток эмбутала, запил их водой и заварил чашку липового настоя. Было десять часов, а я все не мог решиться лечь, уверенный в том, что меня будет мучить бессонница, — в такой ситуации чары темноты и тишины должны иметь обратный обычному результат. В памяти моей остались долгие часы, проведенные в кресле перед письменным столом; при этом, к моему же собственному удивлению, я царапал на столешнице свои инициалы, используя в качестве инструмента перочинный нож (тот самый, из моих чемпионатов по метанию); при этом думал я абсолютно ни о чем, что является худшей формой состояния мысли. Я наблюдал за собой словно со стороны, смотрел, как — щепочка за щепочкой — я вырезаю заглавные «Г» и «М». Затем был рассвет, и, помня о том, что в девять утра у меня занятия, я — не раздеваясь — прилег отдохнуть и уснул как сурок; кстати, проснувшись, я сумел в полной мере оценить глубокий смысл и красоту этого затертого от частого употребления и ставшего общим местом выражения.
На следующий день после обеда (то, как я объяснял ученикам географию Голландии и тетрархию Диоклетиана, навсегда останется тайной для меня, и боюсь, что для них тоже), так вот — на следующий день я поступил так, как это сделал бы всякий нормальный человек на моем месте: не теряя ни минуты, я отправился в гости к Донье Эмилии.
Нажимая указательным пальцем на кнопку звонка, я ощутил принципиальную разницу между тем, как я проделывал это накануне и теперь: сейчас я действовал холодно, точно рассчитывая движения — готовый раскрыть загадку, если, разумеется, речь шла о чем-то столь простом, как загадка. Что я мог сказать своей коллеге? Суть моего расследования требовала чего-то большего, чем просто расспросы, далеко выходящего за рамки того, что доньей Эмилией, да и всем Чивилкоем считается разумным и приемлемым. Я вышел из дома, не продумав плана действий; помню только, что засунул в карман свой браунинг, — и тот, кто сумеет объяснить зачем, окажет мне неоценимую услугу.
Донья Эмилия, добродушная, улыбающаяся, смотрела на меня с порога глубины гостиной. Вот, проходил мимо и не удержался, решил доставить себе удовольствие, извините; ну что вы, я так рада, очень хорошо, что пришли, чувствуйте себя как дома (при этих словах я невольно вздрогнул), это вы меня извините, что я по-домашнему, я не знала... Я почти не слышал ее слов; с немалым трудом пройдя через прихожую, я остановился посреди гостиной, пожимая руку коллеге; мой взгляд непроизвольно метнулся влево, где я ожидал увидеть знакомую дверь. Дверь, разумеется, была на месте, но другая, никак не похожая на ту, что вела в мою комнату. Эта была пошире и помассивнее, с портьерами из плотного макраме за витражными створками.
— Там зал, — сообщила донья Эмилия, слегка удивленная столь пристальным осмотром и моим долгим молчанием. — Если хотите — можем пройти туда.
Я с трудом пробормотал несколько подобающих ситуации вопросов: муж, внуки, жившие с нею... Но донья Эмилия уже открывала дверь и вот-вот должна была шагнуть через порог. Я подумал: «Сейчас она наткнется там на меня и завопит во всю глотку». Но ничего не произошло, и я последовал за нею.
Зал оказался милым, в буржуазном стиле обставленным помещением: обои с вишневыми ромбами, какие-то субтропические растения, туалетный столик с зеркалом эпохи Регентства, семейные фотографии, бюст Вольтера и, в глубине комнаты, большой, очень красивый письменный стол на витых ножках.
— Иногда я здесь работаю, — пояснила донья Эмилия, предлагая мне сесть. — Но в этой комнате прохладно, поэтому я проверяю тетради и готовлюсь к урокам в спальне старшей дочери — там светлее. А здесь обычно играют внуки. Если бы вы знали, чего мне стоит уследить за тем, чтобы они здесь ничего не поломали и не разбили.
Тем временем во мне физически ощутимо происходило рождение чувства счастья; оно появилось где-то в пятках, затем стало подниматься по ногам, растеклось по животу и
наконец заявило о себе во весь голос, триумфально захлестнув сердце и легкие. Мне пришлось совместить облегченный вздох с дежурными комментариями по поводу мебели и картин. Донья Эмилия тем временем приступила к подробному объяснению содержания всех выцветших фотографий. История семьи сладким ручейком протекала в ее ворковании; я же погрузился в счастливое осознание истинности своих ожиданий: то, что произошло, оказалось не чем иным, как плодом фантазии, капризом воображения, — тем, что лечится, как и все абсурдные кошмары, временем, а также виски и некоторым количеством содержащих бром препаратов. Ибо не было в этом зале ничего, что могло бы напоминать мою комнату, меня самого; все здесь выглядело глубоким извинением за навеянный кем-то кошмарный бред. Потому что...— ...потому что вчера, — сообщила донья Эмилия, — я весь день провела за городом, ухаживая за крольчатами на даче. Знаете, такая порода, фламандские кролики...
Вчера. Вчера донья Эмилия целый день провела на даче. Присматривая за крольчатами. Уже почти спасенный, я вдруг почувствовал, как невидимая ледяная лапа схватила меня сзади за голову и, сжимая все сильнее, медленно потащила обратно — к тому, от чего я так хотел уйти. И именно в этот миг донья Эмилия прервала свою болтовню, негромко, но рассерженно вскрикнув. Ее огорченный взгляд был устремлен на изящный письменный стол.
— Дети! — простонала она, заламывая руки. — Я так и знала! Рано или поздно они должны были испортить его!
Я склонился над столом. На одной из сторон, почти у самого края, кто-то оставил следы своего времяпрепровождения в виде двух букв, выцарапанных каким-то острым предметом. Буквы были причудливо переплетены между собой, но тем не менее «Г» и «М» можно было различить без большого труда; это «художество» не выглядело результатом привычной работы ловких рук, а походило, скорее, на машинальные действия человека, который думает о чем-то своем, не обращает внимания на то, что его окружает, не замечает, чем заняты его руки, в которых почему-то оказался перочинный нож.
1943
Перевод В.Правосудова
Введение в астрономию
КОЕ-ЧТО О СХОДСТВЕ МЕЖДУ ПЛАНЕТАМИ
This is very disgusting.
Сразу же по моем прибытии на планету Фарос ее обитатели пожелали ознакомить меня с физическим, фитогеографическим, зоогеографическим, политико-экономическим состоянием, а также с ночной жизнью своей столицы, которую они называют просто «956».
13
Это противно до ужаса. Дональд Дак (англ.).
Фаросцы, по нашим земным представлениям, могут быть отнесены к насекомым: у них длиннейшие паучьи ноги (если представить себе зеленого паука с жесткой кожей и блестящими наростами на ней, постоянно издающего звуки, похожие на звучание флейты: музыкальные фразы образуют фаросский язык); о глазах, манерах одеваться, политических системах и способах заниматься любовью я расскажу в другой раз. Думаю, что они ко мне сильно привязались; посредством универсальных жестов я объяснил им свое желание узнать как можно больше об их истории и обычаях, и был принят с несомненным радушием.
В «956» я провел три недели: этого мне хватило для понимания того, что фаросцы — цивилизованный народ, способный восхищаться закатом Солнца и разнообразными техническими новинками. Осталось изучить их религию; это намерение я выразил с помощью тех немногих звуков, которыми владел, для чего послужила изготовленная мною собственноручно костяная свистулька. Мне объяснили, что фаросцы исповедуют монотеизм, что жрецы все еще сохраняют видное положение в обществе и что совокупность моральных правил диктует необходимость относиться к ближним более или менее сносно. В настоящее время главная проблема заключалась в Илли. Я выяснил, что Илли был фаросцем и проповедовал очищение веры в сосудистой системе каждого (слово «сердце» по-фаросски в данном случае звучит неуместно). В тот момент он почти достиг успеха на избранном пути.