Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

Природа не свята. Она неисправима, это так, но святость – это то, что стоит НАД природой. За это нас называют венцом творения (мы сами себя), а не за то, что мы можем одним пролетом взгляда определить ступеньку социальной лестницы, на которую нам по силам, сбросив в пропасть предыдущую стоялицу, встать самим или усадить наших дочерей.

«В середине января 1925 года Мандельштам встретил на улице и привел ко мне Ольгу Ваксель, которую знал еще девочкой по Коктебелю и когда-то по просьбе матери навестил в институте. Ольга стала ежедневно приходить к нам, все время жаловалась на мать, отчаянно целовала меня – институтские замашки, думала я, – и из-под моего носа уводила Мандельштама. А он вдруг перестал глядеть на меня, не приближался, не разговаривал ни о чем, кроме текущих дел, сочинял стихи, но мне их не показывал. В начале этой заварухи я растерялась. Избалованная, я не верила своим глазам. Обычная ошибка женщины – ведь вчера он минуты не мог обойтись без меня, что же произошло!.. Ольга прилагала все усилия, чтобы я скорее все поняла и стала на дыбы. Она при мне устраивала сцены Мандельштаму, громко рыдала, чего-то требовала, обвиняла его в нерешительности и трусости, настаивала на решении: пора решать – долго ли еще так будет?.. Все это началось почти сразу. Мандельштам был по-настоящему увлечен и ничего вокруг себя не видел. Это было единственное его увлечение за всю нашу совместную жизнь, но тогда я узнала, что такое разрыв. Ольга добивалась разрыва <… > Ее бросил муж, и она с сыном целиком зависела от матери и отчима. <… > всем заправляла мать, властная и энергичная женщина, и делами дочери занималась тоже она. Она вызывала к себе Мандельштама и являлась к нам для объяснений, при мне уточняя и формулируя требования дочери. Она настаивала, чтобы Мандельштам „спас Ольгу“, и для этого немедленно увез ее в Крым – „там она к вам привыкнет и все будет хорошо“… Это говорилось при мне, и Мандельштам клялся, что сделает все, как требует Ольга. Он ждал большой получки из Госиздата и к весне собирался отправить меня в Крым. Об этом Ольга узнала в первый же свой приход и сказала, что тоже хочет на юг, и я ей тогда предложила ехать вместе. Поэтому однажды, когда мать говорила о „спасении“ Ольги, я вмешалась в разговор и сказала, что еду весной в Ялту и предлагаю Ольге ехать со мной. (Мать называла ее Лютиком, простым желтым цветочком.) Вот тут-то мать Ольги огрела меня по всем правилам. Искоса взглянув на меня, она заявила, что я для нее чужой человек, а она разговаривает о своих семейных делах со старым другом – Мандельштамом. Это была холодная петербургская наглость, произнесенная сквозь зубы. Я не представляла себе, что настоящие светские дамы (она была фрейлиной при дворе) так открыто устраивают дела своих дочерей. Для матери после катастрофического падения ее круга Мандельштам представлялся, вероятно, выходом, если не постоянным, то хоть временным. По нашей кукольной гарсо-ньерке она, я думаю, считала Мандельштама лучшим добытчиком, чем он был на самом деле».

МАНДЕЛЬШТАМ Н.Я. Вторая книга. Стр. 173—174.

«В чувствах к Набокову Ирину с самого начала поддерживала ее мать. „Если он тебя любит, значит, пусть не сразу, но ты сумеешь увести его от нее“ (ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 124). „Подозрения <…> подтвердились до мельчайших подробностей в анонимном письме на четырех страницах <… > Вера была убеждена, что письмо послано матерью Ирины и, вероятно, для того, чтобы ускорить распад семьи“ (Там же. Стр. 118). „Мадам Кокошкина была не так очарована Владимиром, как его дочь. Эта опытная дама считала Набокова блестящим писателем <…>, однако человеком ненадежным“ (Там же.

Стр. 119).

«Слезы струились по щекам Владимира, когда он признавался ее матери, что не может без Ирины жить» (Там же. Стр. 120). «Мать Ирины <этому ничуть не удивилась, она> как раз предсказывала, что Вера станет „шантажировать мужа и не отпустит его“». «По описаниям Владимира, в семье творилось такое, что он боялся, как бы для него это не кончилось сумасшедшим домом. Вера впоследствии яростно отрицала, что у них когда-либо случались скандалы. Она готова была поклясться, что сцен – о которых с сожалением пишет муж и которые Ирина и ее мать старательно записывали с его слов в дневники – вовсе не случалось» (Там же.

Стр. 123).

Чтоб не скучать, Вера училась у Владимира ремеслу. У него был свой бизнес, у нее – свой: тонко и скрупулезно приводила видимость их жизни в соответствие с ее представлениями, какой она должна была быть.

«Не хочу сказать ничего плохого о маме, но и она тут была очень виновата. То она устраивала какие-то глупые сцены Б.Л., например, звонила, что я заболела из-за него, когда у меня был простой грипп, то возмущалась его жестокосердием, когда он два или три дня не мог прийти. „Я люблю вашу дочь больше жизни, Мария Николаевна, – говорил Б.Л. маме, – но не ожидайте, что внешне наша жизнь вдруг переменится“. Конечно, мамой руководило святое материнское чувство, ей хотелось для меня настоящего счастья, как она его понимала. Ей казалось, что это не дело, когда он приходит ко мне как муж, а потом уходит и может два дня не приходить».

ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком.

В плену времени. Стр. 33.

«…ее мать кричала в телефонную трубку, что мой муж негодяй и мерзавец, что ее дочь забеременела от него» (Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 341—342). В таких случаях, наверное, лучше уж драться, таскать за волосы: что объясняют только слова? А кричать тогда уж на дочь, раз она беременеет от мерзавцев. Но это Ивинские заводят нас совсем уж на какие-то периферии нашей истории, здесь уже совсем не Лара. «Опять звонила мать. На этот раз она говорила с Борей. Она утверждала, что он погубил ее дочь… » (Там же. Стр. 343).

Когда карта о рождении «ему» ребенка разыгралась (карты пришлось бросить под стол и распечатать новую колоду), несдающаяся Ивинская все-таки каких-то детей продолжала использовать – своих: сомневаться не приходилось, что всякие дети были болезненным местом Зинаиды Николаевны. «До меня доходили слухи и сплетни, очень плохо характеризовавшие эту даму. <… > Главная ее политика заключалась в распространении лживых слухов, и даже ее дочка и сын ни с того ни с сего оказались детьми Пастернака. Когда я приезжала в город, сейчас же раздавался звонок и просили дочку Пастернака Ирину. Тогда я вообразила, что он их усыновил, но это было бы незаконно, так как для этого нужно было иметь мое согласие. Видимо, это делалось с целью поссорить меня с Борей и разлучить нас. Это было похоже на дурной сон… » (Там же. Стр. 359—362).

Само по себе замечательно, что матери пекутся о дочерях. Плохо то, что потенциальных мужей, мужчин они считают не людьми, а только средством достижения их лютиками каких-то определенных целей. Отношения к мужчинам жесткое, бездушное, бесчеловечное.

В семействе Лурье все благополучно. Самый умный из семьи брат Сеня пристроил Женечку, намекнул Боре Пастернаку, что ему надо жениться – тому тоже вроде было время, и Женя ну чем могла бы не подойти – брак совершенно удался. Но может, Женя заслуживает чего-то лучшего?

«Мама (мать Евгении Владимировны), развивая свою затаенную мысль (чтобы тебе с мальчиком за границей остаться), неожиданно порекомендовала мне, как более, чем ты, уступчивому, переехать к вам, бросить писать (какая, дескать, от этого радость) и заняться чем-нибудь другим, ну, скажем, коммерцией».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 199.

Устройство Жени отшлифовывается.

«59 год, 23 апреля. За это время я раза три виделся с Пастернаком. Он бодр, глаза веселые, побывал с „Зиной“ в Тбилиси, вернулся помолоделый, самоуверенный».

Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 278 (воспоминания К. Чуковского). Фотографии нобелевских дней – Чуковский с раскрытыми для объятия руками стоит одетый посреди комнаты, словно Дед Мороз, Пастернак довольно смеется, как избалованный ребенок, которому удалось угодить, у Зинаиды Николаевны с белыми воротничками все идет по плану, в дверях – дамы, идеальная чистота, блестящий спинкой венский стул, жить бы и жить. Потом Чуковских (деда с Люшей) сажают за стол с двойной, очень крахмаленной скатертью, с разложенными приборами, сервизом, натертыми по воску до блеска яблоками… Щелк!

Зинаида Николаевна в своих воспоминаниях называет Пастернака «Борис Леонидович», а Ивинская – «Боря». Одна видела в нем Бориса Леонидовича, другая делала Борю. И безвкусно – и гораздо менее пикантно, если (без если) это была цель.

«Быт был самый непритязательный. Жорж Нива ходил к колодцу за водой, на электрической плитке жарилась яичница, водку закусывали селедкой и зеленым луком. Но деньги у Ивинской были она ездила в Переделкино только на такси и вообще не стеснялась в расходах».

МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак.

Встречи. Стр. 302.

«Она <> скинула черную каракулевую жакетку, пуховый платок, и вот передо мной оказалась полная женщина порядком за сорок, с пучком светлых волос, завязанных черной лентой в конский хвост. Ее миловидное лицо не портили ни укороченный нос, ни крупный треугольный подбородок. У нее была прелестная нежная, очень белая кожа. Светло-голубым глазам слегка навыкате соответствовал цвета перванш шерстяной свитерок на манер футболки. Такие свитерки были в ту пору очень в моде, за ними стояли километровые очереди в ГУМе, но у спекулянток их можно было тут же перекупить втридорога. Туалет ее завершала черная юбка и черные замшевые ботинки на каблучках, самые дорогие и недоступные в ту пору. Она вела себя обаятельно и бесцеремонно. Любовно держала меня за руки, сидела напротив, упираясь коленями в мои, и густой волной от нее исходил шарм беззастенчивости, ума, лукавства и доверчивости, била струей женственность, пряная, как мускус».