Другой жизни не будет
Шрифт:
— Не буду этого слушать. Привет Ванде. Пока.
— Подожди. Она умерла.
— Напился?
— Ее привозит наш сын. Тот, младший.
Почувствовал, как пот заливает ему лоб. Не допустить, чтобы она положила трубку, — это главное. Заставить ее разговаривать нормально, чтобы перестала цедить слова тоном старой девы. Наверняка не вышла замуж. Боролась на стороне „Солидарности“, а во время военного положения переносила спрятанные на груди информационные бюллетени. Была революционеркой, такой и осталась. Он хорошо ее знал. Даже шок после ареста отца не смог отрезвить Катажину. Наткнувшись на ее фамилию в журнале „Солидарность“, подумал: ну да, ясное дело.
— Позвоню тебе утром, — отрезала Катажина. И прежде чем он успел среагировать, положила трубку.
— А кто сидел
Он открыл бар и, вынув оттуда коньяк, потряс бутылку — что-то на дне было.
Что я тебе еще могу сказать, Ванда, в чем признаться. Изменял тебе, может, ты об этом даже знала, еще там, в городе С. Тогда было в моде, кроме жены, иметь еще и любовницу. Возвращался измученный, с глазами, как у волка, а ты всегда принимала меня с улыбкой. Но разве можно назвать изменой то, к чему не лежит сердце. Даже когда забавлялся с кем-нибудь в постели, хотелось все бросить и удрать. Если бы ты ревновала меня, встречала со злостью, с выговорами и руганью, может, я тогда иначе относился бы к связям на стороне, а так, больше чтобы похвастаться перед друзьями.
Как-то Владек спрашивает меня:
— Хотел бы ты попробовать несколько смаков сразу или предпочитаешь один и тот же?
— Ничто человеческое мне не чуждо, — отвечаю.
Ну и мы пошли. Дом на окраине, ты бы за него не дала и пяти грошей: серые стены, маленькие окна. Зато интерьер, как во дворце. Ковры, диваны, хрустальные люстры. И такие задницы. В одних лишь чулках на тонком пояске. Владек мне в ухо шепчет, что это девушки из любительского ансамбля песни и пляски подзарабатывают. Мы были вдвоем, а их четверо или пятеро. Видно, не все из ансамбля годились для такого дела. Здесь умение петь котировалось в последнюю очередь. Раздели они нас догола, напоили шампанским. Владек сразу был к бою готов, а у меня — ничего, понимаешь, словом, опозорился. Что-то со мной произошло. Вижу эти ядреные сиськи, отличные бедра, но как будто бы все это на картине.
Владек нервничает:
— Ну что, долго нам ждать? Может, заявление тебе написать?
Я весь сжался, мысленно проклинаю свою аппаратуру — все равно ничего. Наконец одна из этих девушек уселась мне на лицо.
— Нячнем с кухни, — говорит. Она была уже сильно подпита и едва не задушила меня.
Хорошо, Владек вовремя пинка ей дал. Долго потом подшучивал надо мной:
— Ты должен мне не одну рюмку поставить за спасение жизни.
Да, как вспомнишь те времена, Ванда… был в них размах. Люди паковали узлы и переезжали с места на место, искали новое гнездо, потому что старое оказалось сильно разрушено. Большая миграция, не путать с эмиграцией. Тех, кто убежал, угостил бы дробью в зад, помимо всего. Стол должен иметь четыре ноги, чтобы крепко стоял. Зигмунд был прав, Ванда, он один был прав. Может, нашлось бы еще несколько человек, если бы удалось собрать их вместе, иначе бы тут все выглядело. Но самые умные разбежались. Какая это была ошибка, время покажет. Время — паскудное дерьмо, ничего не даст утаить. Зачем оно человеку глаза открывает, лучше бы он слепым остался до конца.
Внезапно увидел разгневанное лицо Михала:
— Ну и скотина же ты, отец. Через час прилетает самолет.
Помнишь, как мы были у реки? Ты хотела руками поймать форель. Стояла по колено в воде.
„Стефан, Стефан! Где они? Покажи!“ — заливалась смехом, откинув голову назад. Волосы рассыпались по плечам. Ты не была красавицей, но свежесть пухлых губ, вздернутый носик, яркий цвет глаз создавали образ, волнующий мужчин. Это больше чем красота.
Я помню, как ты стояла на лестнице в саду твоих родителей, обгрызала черешню на дереве, оставляя косточку и не срывая хвостика. Твой отец ругался потом на воробьев, а мы лопались от смеха. Знаешь, что меня временами преследует?
Запах хлеба, который твоя мать выпекала на листьях, не помню уже каких, кажется, хрена. Мы ели хлеб, пока он был теплый, намазывая свежим маслом. Корочка хрустела на зубах… А помнишь, я говорил тебе: Вандик. Ты все помнишь, для тебя, единственной, каждая минута нашей жизни была за две, может, поэтому не так много мы потеряли. Может, то, что у других происходит в течение всей жизни, у нас поместилось в тех нескольких годах. Но подожди немного… В этот раз я тебя не подведу, все будет по-твоему.Его преследовал какой-то настойчивый звук. Что это, откуда взялся? А может, он снова был мальчиком и вместе с другими участвовал в церковной службе? Держал в руке звонок и звонил… звонил… Этот звук пронзал уши, проникал в мозг.
Поднял тяжелую, как все грехи мира, голову и тут же понял: кто-то звонит в дверь. Дотащился, отворил ее настежь. За дверями стояла его молодость. Хотел убежать, но ноги не слушались. Он позволил, чтобы образ его далекого прошлого вошел в квартиру.
Проснулся от сильного желания справить нужду. В последнее время вставал по два-три раза за ночь. Сел в постели, зажег ночную лампу и заметил, что, кроме него, кто-то тут есть. На раскладушке, занимавшей почти полкомнаты, спал под пледом человек.
Ничего не смог вспомнить. Неужели Михал? Нет, он никогда не оставался на ночь. Следующая мысль застала врасплох: это, должно быть, другой его сын. Погасил свет и потихоньку добрался до ванной. Включил только бра над умывальником, чтобы не светил яркий свет. Постепенно возвращалась память. Пил. Не поехал в аэропорт. А этот американец здесь его нашел. Но и видок у него, наверное, был: в мятой пижаме, небритый, с провалившимися, как у столетней старушки, ртом, потому что по пьянке он всегда терял протезы и искал их потом по всей квартире. Что теперь будет, когда гость проснется?
Оделся как можно тише и вышел на улицу. Было пять утра. Не дожидаясь автобуса, пешком двинулся в сторону дома Михала. Чувствовал себя отвратительно, одеревенелый язык облепила тянучая слюна. Мучили жажда и холод. Поднял воротник куртки, но это не сильно помогло. Ему казалось, что он идет по улице голым.
Открыла ему невестка, которая со сна не могла понять, в чем дело. Он отодвинул ее с дороги и направился в комнату, где спал Михал.
— Ты был в аэропорту? — спросил сына.
— Так же как и ты, что я дурак — один ехать, — ответил со злостью Михал.
— Американец у меня. Спит, — произнес он, бессильно взмахнув рукой.
— Желаю тебе успехов.
— Может быть, мы бы вместе…
— Не впутывай меня в свои дела. Не буду же я ему объяснять, что отец — алкоголик и должен опохмелиться.
Он опустил голову.
— Ну, хорошо. — Михал потянулся за одеждой. — Начнем эту партию.
Обнаженные кроны деревьев доставали до серого, в грязных тучах неба. Они стояли втроем над плитой, под которой исчезла металлическая запломбированная урна. Не обошлось без проблем. Урна оказалась больше обычной и не входила в отверстие склепа, пришлось разобрать часть стены. После того как каменщик заделал ее, чужие отправились по аллее к выходу. Чужие. А кем они были для нее? Для себя? Точнее: кем могли бы быть? Хороший вопрос, только на него трудно ответ найти. А может, его и нет.
Он вспомнил день, когда забирал из роддома Ванду с Михалом. Она шла по коридору худая и вообще какая-то другая. Осторожно подала ему ребенка. Жест оказался символическим. Тогда они оба еще этого не знали. Интересно, о чем сейчас думает Михал? У него непроницаемое лицо. Вернет ли ему что-то близость матери? Будет ли Михалу легче от мысли, что может к ней прийти, что он потерял ее так же, как все теряют родителей? Просто умерла. Теперь действительно. Тот, другой, явно переживает. Нахмурился, как бы сдерживая слезы. Если то, что она писала, правда, ему на самом деле должно быть тяжело. Михал говорил, что видел его на пробежке по Бельведерской. Было около семи утра. Люди стояли и мерзли на остановках, а тот начинал день по-своему. Переночевав у него одну ночь, переехал в отель „Форум“, оттуда, наверное, и начал пробежку.