Друиды Русского Севера

Для ностратического праязыка это местоимение реконструируется как *mi. Все тут вроде бы понятно, это mi, или me, есть в огромном количестве языков; в косвенных падежах — и в русском. Известно, что в именительном падеже тут возникает другая основа: например, индоевропейское *ek, *eg (отсюда латинское ego, древнеисландское ek, хеттское uk и т. д.). Законы преобразования звуков позволяют вывести отсюда и старославянское «азъ».

А теперь попробуем взглянуть на вещи с «Вавилонской Башни» — в перспективе лингвистических данных С. А. Старостина и С. Л. Николаева, для праязыков синокавказского и енисейского (праенисейский в данном случае очень важен, поскольку тоже восходит к лингвистической общности Старого и Нового Света в верхнем палеолите).

В прасинокавказском наше местоимение звучало (в упрощенной записи кириллицей) как «зо» (в эргативном падеже примерно как «эзэ»), а в праенисейском — «аз»! И если произнести славянское «азъ» так, как это делали в Великом Новгороде (по данным берестяных грамот XIII века) — «азо», то напрашивается дерзкий вывод: это слово, доныне живущее в литературном русском языке, оказывается ближе к борейскому праязыку, чем к ностратическому. Это доностратический реликт! Из той же исходной борейской праформы (подтверждением ее глубокой древности могут, наверное, служить созвучные местоимения из языка «американских гипербореев» — индейцев-тлинкитов: «ах» — мой, «хат» или «хач» — я) могло образоваться (с добавлением частицы «-эм») авестийское «азэм» и древнеиндийское «ахам» (с характерным для этих языков чередованием согласных) с тем же значением.

Конечно, это лишь эскиз; лингвистическая реконструкция может оказаться очень сложной, тем более если речь идет о почти запретной для сравнительного языкознания теме — о реконструкции культурной и сакральной лексики. Считается, что дело это чаще всего бесперспективное (хотя у компаративистов московской школы есть такого рода исследования): культурная лексика может заимствоваться (или исчезать из обращения) сразу целым «блоком». Например, принятие православия человеком любой этнической принадлежности означает усвоение целого комплекса греческих по происхождению терминов, а принятие ислама — терминов арабских. Поэтому обычными методами сравнительного языкознания очень трудно выявить праязыковые словоформы, связанные со сферой религии и мифа. Но разве в этой сфере нет образов «стержневых», инвариантных как для некоей пракультуры, так и для ее культур-наследниц? Конечно, есть; причем такие инварианты могут пережить и смену религий (называют же в христианском богословии крест Древом Жизни, хотя это понятие уходит корнями в глубину предшествующих тысячелетий). Просто для реконструкции словесного выражения таких образов нужны иные методы.

Такую методологию мы и попытаемся сформулировать. Может быть, к этому методу подойдет название «матричный»: предметом сопоставления будут уже не просто отдельные, морфологически схожие слова, как в лексике «профанной» (когда сравнивают, допустим, русское заяц и польское зайонц), но целые «матрицы» — комплексы взаимосвязанных друг с другом (скажем, в рамках одного мифологического мотива) словоформ и их смыслов. С течением времени в той или иной духовной традиции внутри таких матриц или «пространств смысла» могут происходить смещения отдельных семантем — как бы по неким осям многофункциональных соответствий. Причем именно в силу этой многофункциональности, всегда присущей сакральным понятиям, то или иное слово, спустя века и тысячелетия в иной (хотя генетически родственной) этноязыковой среде может выражать что-то другое. Но это «другое» в принципе возможно опознать в той же изначальной матрице.

Вот простой и понятный пример. На первый взгляд, случайной кажется схожесть кельтского слова «сид» — эльф, представитель более древнего, чем люди, волшебного человечества, и саамского слова «сейд» — священный камень или сложение из камней. Но давайте дополним эту схожесть несколькими достаточно известными смысловыми оттенками: сиды в преданиях кельтов живут внутри гор или «полых холмов»; саамский сейд тоже воспринимается как вместилище некоей духовной субстанции и благодаря этому одушевляется и даже «олицетворяется»; к тому же сейдами называют не только валуны особой формы, или гурии, сложенные из камней, но и необычные по конфигурации скалы-останцы, или даже отдельные горы. Гора же символически маркирует Центр Мира или его Полюс, его духовную вершину — и таким образом соотносится с универсальным комплексом полярной символики, с образами неподвижной Оси Мира, изначального Рая и т. д.

И тогда выстраивается та самая матрица. В ее «пространстве смысла» находят свое место и кельтские феи-сиды, обитающие в холмах с таким же названием («сиды»); и саамские сейды со всей совокупностью связанных с ними магических обрядов; и одна из форм дохристианской магии скандинавских народов («сейдр»); и самодийское, ненецкое слово «седа» — сопка. Возможно, в самодийских языках (северно-самодийских — ненецком и энецком) к той же самой палеоарктической праформе (опуская гласные, ее можно обозначить как *SD) восходит и слово «сит» — образ, подобие, душа-тень: лингвисты допускают, хотя и осторожно, возможность проекции этого важного северносамодийского понятия на ностратический, борейский уровень^{39}.

Впрочем, разве это понятие не уходит корнями в еще более ранние эпохи? Представления древних людей о «тени», «образе», «душе» еще в XIX веке рассматривались (Л. К. Поповым) в качестве магического источника сакрального искусства. Да и сравнительное языкознание позволяет увидеть, в гиперборейской ретроспекции, схождение этого спектра значений корня *SD с некоторыми сакральными терминами за пределами ностратической языковой макросемьи. Например, на древнем священном языке загадочного царства Шаншун (некоторые слова этого языка дошли до нас в рамках добуддийской тибетской религии бон, однако это не тибетские слова) sad означает бог, небожитель (по-тибетски lha).

Разумеется, чтобы выстроить такого рода матрицу, реконструировать «пространство смысла», в свернутом виде содержащееся в исключительно насыщенной семантически борейской сакральной лексике, нужно знать не только отдельные рефлексы этой лексики в языках-потомках и перевод этих слов, но и ощущать, хотя бы частично, богословский, ритуальный, этнографический и т. п. контекст соответствующих понятий. Впрочем, коль скоро мы допускаем многофункциональные связи и смещения семантем по «осям» матрицы, эта дополнительная информация может быть минимальной. Простого соотнесения того или иного слова (в каком-либо пусть позднем, но традиционном источнике) с заведомо древней мифологической системой может быть достаточно, чтобы приступить к сопоставлениям внутри смысловой матрицы.

Применительно к борейским реконструкциям такой начальный импульс, по-видимому, можно выявить в работах традиционалистов XX века: не потому, что абсолютно истинна каждая их мысль, — допустим, в работах одного из основоположников современного традиционализма, Рене Генона (1886–1951), но потому, что он часто исходил в своих выводах из действительно древних представлений, содержащихся в источниках, по-своему уникальных, еще не введенных в академический научный оборот (для Генона это были прежде всего суфийские источники). Несколько «пространств смысла», несколько словоформ из борейского священного лексикона представляется возможным исследовать более конкретно.

Эльфийская Белая Лебедь. Рене Генон указывал на связь с гиперборейским лингвистическим наследием тех лексем, где содержится корень alba-. Он не подкрепляет это утверждение данными сравнительного языкознания и мифологическими реконструкциями. Между тем даже поверхностная проработка соответствующей смысловой матрицы приводит к более широким и достаточно логичным выводам.

В спектре наиболее известных соответствующих индоевропейских слов выделяются семантемы со значением белизны и света. В индоевропейском праязыке этот корень в самом общем виде реконструируется как *alb(h) o — белый, светлый, однако материал конкретных языков позволяет предположить, что у праиндоевропейцев бытовала и сакральная лексика с этим корнем. Помимо латинского albus, белый и греческого , белое пятно, хеттского alpha, облако и русского олово (ср. литовское alvas, олово — «светлый» металл) мы имеем, например, родственное общеславянскому древневерхненемецкое слово albiz — лебедь, а также эльфов или альвов со всем присущим им богатым спектром мифологических и религиоведческих ассоциаций. Вероятно, сюда следует добавить и провансальское alba — утренняя заря.

От индоевропейских реалий попробуем перейти на более глубокий уровень. Основания для этого есть. Например, в афразийской языковой семье (в древнееврейском) есть слово «альма» — девственница, а в число реконструированных ностратических корней входит форма «лам(у)», означающая влагу в ее различных проявлениях, от моря до лужи и просто сырости, согласно словарю В. М. Иллич-Свитыча^{40}. Глубинная связь представлений о женском начале и о воде, влаге (допустим, в виде изначального Океана) — факт несомненный и очень древний. Что же касается взаимозамены согласных «м» и «б», то это явление весьма распространенное иногда даже в одном языке, например, валлийском.