Друзья и соседи

— Может быть, вы ребятам что-нибудь и о поведении скажете, Володя? — спросила Мария Михайловна.

— Что? А? — Майор закашлялся. — Да. Обязательно.

— Ведите себя отлично. Не балуйтесь. Ни в коем случае.

Мария Михайловна лукаво посмотрела на майора и сказала:

— Я вспоминаю, когда майор Денисов был моим учеником, он был образцом поведения. Это был тихий примерный мальчик.

Ребята с уважением посмотрели на майора, а Сеня Рябышев заметил, что майор почему-то немножко покраснел.

— Я желаю вам, ребята, быть во всём похожими на моего ученика Владимира Денисова!.. Урок окончен.

Ребята окружили майора. Всем хотелось пожать ему руку. На этой почве даже образовалась очередь. Все подходили один за другим, а Петя Сорокин изловчился и подошёл два раза.

Провожая майора по коридору, Мария Михайловна оглянулась и сказала:

— Я видела, как вы покраснели, мой дорогой, когда я исполняла оду в честь вашего былого безупречного поведения. Вы были первейшим озорником, уважаемый товарищ майор. Но вы исправились, Володя, я чувствую, что вы исправились. Давайте ваш дневник. Так и быть, поставлю вам пятёрку за поведение, во имя старой дружбы.

— Благодарю за доверие, — сказал майор. — До свидания, Мария Михайловна!..

Прощаясь, он крепко пожал ей руку.

— До новой встречи!..

Он ушёл, а Мария Михайловна, поправляя рукой седые волосы, задумчиво смотрела вслед, где в дымке морозного дня исчезала ладная фигура майора Денисова — её ученика, «тихого мальчика» Володи.

Дуня

Клевцов с надеждой смотрел на мотор: вдруг заработает сам, без его помощи. Хорошо, что мотор отказал именно здесь, на лоне природы. Можно разобраться, что к чему, и ехать дальше, а пока есть возможность насладиться пением птиц.

Что же, однако, случилось? Машина вроде бы в полной исправности, а ехать не хочет. Интересно, почему? А потому, что, оказывается, в баке ни капли горючего. Докатался. Придётся сидеть и ждать. Раньше или позже, но найдётся же шофёр, готовый поделиться бензинчиком.

Клевцов проводил взглядом пролетевший с рёвом самосвал, достал сигарету, закурил и увидел девочку.

Она медленно шла вдоль деревьев, держа на руках запелёнатую куклу, и что-то говорила, говорила. Рядом никого не было, и Клевцов понял, что слова обращены к кукле.

Но вот девочка заметила стоящую на обочине машину и незнакомого человека.

— Здравствуйте.

— Привет, — кивнул Клевцов.

— Машина сломалась, да?

— Горючее кончилось.

Прижав к груди куклу, девочка вздохнула, и Клевцов расценил её тяжкий вздох как выражение сочувствия.

— Как твою куклу зовут, если не секрет?

— Она не кукла, она моя дочка. Её зовут Лючия.

— Очень приятно, — улыбнулся Клевцов. — А тебя как зовут?

— Дуня. А вас?

— Анатолий Андреевич.

— Очень приятно, — сказала Дуня и села на пенёк. — Знаете, её почему зовут Лючия? Потому что она не русская. Дедушка её привёз из Италии.

— Ах вот как. Значит, у неё не только мама, у неё и дедушка есть?

— Это мой дедушка, — пояснила Дуня, когда Клевцов присел на соседний пенёк, — Дедушка ездил а Италию, он ветеран войны.

— Вот теперь мне всё понятно. Как твоя дочка себя ведёт?

— Лючия не хотела уходить из дому. Мы тут живём очень близко. Только мы сели, мама говорит: «Пойди Дуня, погуляй с дочкой». А я говорю: «Мы тоже посмотрим». А мама говорит: «Не нужно вам это. Отправляйтесь».

— Погода хорошая, почему не погулять, — сказал Клевцов.

— А я хотела остаться, и Лючия тоже хотела… Когда приехал дяденька в белом плаще, мама говорит: «Вот опять явился. Я чувствую, что сейчас будет жуткая сцена».

— А папа что сказал?

Дуня горестно вздохнула:

— Пала говорит: «Полина, возьми себя в руки» — и ушёл в другую комнату…

— Ясно-понятно, — сказал Клевцов и в надежде отвлечь Дуню от её переживаний спросил: — А твоя Лючия петь умеет?

— Не знаю. Она ещё не пробовала… Этот дяденька в плаще говорит: «Вы видите меня в последний раз», а мама говорит: «Ой, ой, что же это теперь будет?», а папа говорит маме: «Собери вещи и беги за ним».

— Не надо мне это рассказывать, — сказал Клевцов, чувствуя неловкость, как человек, случайно оказавшийся свидетелем семейной сцены. «Совсем ещё пичужка, а переживает, — подумал он, — и родители хороши, что мать, что отец. Но ничего, в таком раннем возрасте всё плохое быстро забывается».

— А вы знаете, как по-итальянски «до свидания»?

— Понятия не имею, — сказал Клевцов. «Вот она уже думает о другом. И хорошо, И прекрасно. Я чело— век посторонний, а был бы знаком с её родителями, сказал бы им: можно, конечно, спорить, ссориться, даже разводиться, но при этом никогда нельзя забывать о детях. У меня пока ещё детей нет, но я уверен, что я прав».

Дуня с любопытством смотрела на своего собеседника, на его озабоченное, ставшее строгим лицо, на его губы, которые шевелились, как будто он что-то говорит, но не вслух, а про себя.

— Аривидерчи, — сказала Дуня.

— Что? — не понял Клевцов.

— По-итальянски «до свидания».

Клевцов улыбнулся:

— Это тебе Лючия сказала?

— Мне это дедушка сказал.

Клевцов увидел медленно идущий самосвал. Высунувшись из кабины, на него выжидательно глядел шофёр — вихрастый малый.

— Извини, Дуня, я сейчас… Друг! Горючим не богат?

— Какой может быть разговор на женском собрании? Сделаем, — с готовностью сказал шофёр.

Пока шла заправка «Запорожца», Дуня о чём-то негромко и доверительно говорила Лючии. А Клевцов продолжал думать о том, как нуждается Дуня в душевном тепле, которого она лишена дома, где явно не ладят родители, и единственно, на что хватает у них здравого смысла, это лишь на то, чтобы в минуты очередного объяснения удалить ненужного свидетеля — эту девчушку с большими глазами и не по-детски печальную.

Когда самосвал уехал, Клевцов включил зажигание. «Может, побыть ещё с Дуней, рассказать ей напоследок что-нибудь весёлое? Нет, не стоит вмешиваться в чужую жизнь. Интересно, скоро ли окончится семейный конфликт и она сможет вернуться домой?»